Мы совершенно не в себе - Карен Джой Фаулер Страница 19

Она мерещилась мне повсюду, но об этом я не говорила.

Вместо этого я усиленно пыталась разглядеть в маме признаки срыва. Она качалась на спине в океанских волнах, лежала в шезлонге у бассейна с коктейлем май-тай, а в тот вечер, когда танцевали хулу и распорядитель начал вызывать добровольцев, выскочила первой. Я помню, какая она была красивая: загар, цветочный ручей вокруг шеи, руки плавные и текучие – “мы закинули в море невод, и все ама-ама сразу поплыли ко мне”.

Она ведь образованная женщина, как осторожно сказал папа за обедом в последний вечер. Умная женщина. Почему бы ей не устроиться на работу, чтобы не сидеть безвылазно дома, тем более что я теперь буду ходить в детский сад.

Я впервые услышала, что пойду в детский сад. Не так уж часто мне доводилось общаться с другими детьми. И по глупости я обрадовалась.

За окном ресторана сверкало море, менявшееся от серебра к черноте. Мама коротко согласилась, как соглашаются, когда не хотят развивать тему, и отец уловил сигнал. В то время все мы чутко ловили ее сигналы. Мы были внимательны друг к другу. Ходили на цыпочках.

Так продолжалось много месяцев. А потом, как-то за ужином, Лоуэлл вдруг сказал:

– Ферн очень любила кукурузу. Помнишь, как она могла уделаться?

И передо мной тут же встала картинка: желтые зерна, залепившие ее маленькие зубы-колышки, как жуки – дверную сетку. Наверное, мы ужинали початками кукурузы, вот Лоуэлл и вспомнил. Значит, снова было лето – светлячки и грозы, и почти год, как увезли Ферн. Хотя это только предположение.

– Помнишь, как Ферн нас любила? – спросил Лоуэлл.

Папа взял вилку, и она задрожала в его пальцах. Он снова положил вилку и мельком взглянул на маму. Она смотрела в тарелку, и глаз ее было не видно.

– Перестань, – сказал он Лоуэллу. – Еще рано.

Лоуэлл не обратил на него внимания.

– Я хочу ее навестить. Нам всем нужно ее навестить. Она сидит и думает, почему мы к ней не приходим.

Папа провел рукой по лицу. Обычно он так играл со мной и Ферн: одно движение руки открывало на лице скорбь, второе – радость. Рука вниз – плач, рука вверх – смех. Вниз – Мельпомена, вверх – Талия. Трагедия и комедия, выраженные гримасой.

В тот вечер открылись усталость и грусть.

– Мы все этого хотим, – сказал папа тем же тоном, что Лоуэлл: спокойно, но твердо. – Мы все по ней скучаем. Но думать нужно о том, что лучше для нее. У нее был ужасный переходный период, но теперь она обосновалась в новом доме и счастлива. Встреча с нами только разбередит ее. Я понимаю, ты не из эгоизма говоришь, но ты сделаешь хуже ей, желая сделать лучше себе.

Теперь уже мама рыдала. Лоуэлл молча встал, взял свою тарелку и высыпал всю еду в помойное ведро. Поставил тарелку и стакан в посудомойку.

Вышел из кухни и ушел из дома. Его не было двое суток, и у Марко его не видели. Мы так и не узнали, где он ночевал.

Папа уже не в первый раз приводил эти доводы насчет Ферн. Например, в тот день, когда мы с Расселом и Лоуэллом съездили в старый дом и когда я наконец поняла, что Ферн там больше нет, – в тот день я спросила отца, где же она живет.

Он был наверху, в своем новом кабинете, и меня послали напомнить ему, что начинается “Досье детектива Рокфорда” (Лоуэлл не мог поверить, что “иди в комнату и подумай над своим поведением” на самом деле значит “никакого телевизора”). Я прикинула, что могу забраться на стол и оттуда прыгнуть папе на колени, но я уже один раз просчиталась, уехав из дома без разрешения Мелиссы, и понимала, что папа не в настроении играть. Вместо этого я спросила его о Ферн.

Он поднял меня и посадил на колени, обдав, как обычно, запахом сигарет, пива, черного кофе и олд-спайса.

– У нее теперь другая семья, они живут на ферме, – сказал он. – Там есть другие шимпанзе, так что у нее много новых друзей.

Я тут же заревновала ко всем этим новым друзьям, которые, в отличие от меня, могут играть с Ферн. А вдруг ей кто-нибудь нравится больше, чем я?

И как непривычно: я сижу на одном папином колене, а на другом не сидит для равновесия Ферн.

Он крепко обнял меня и сказал, как скажет потом Лоуэллу, и, наверное, не единожды, что мы не можем навестить Ферн, потому что ее это расстроит, но ей живется хорошо.

– Мы всегда-всегда будем скучать по ней, – сказал он. – Но мы знаем, что она счастлива, а это главное.

– Ферн не любит, когда ее заставляют есть что-то новое, – сказала я. Мы с Ферн были очень разборчивы в еде, поэтому я беспокоилась. – Мы любим то, к чему привыкли.

– Новое тоже бывает вкусным. На свете куча еды, которая Ферн еще не знакома, но может понравиться. Мангустины. Черимойя. Хлебное дерево. Мармеладная пальма.

– А любимую еду ей дают?

– Яблочный пирог. Голубиный горох. Шимпиньоны.

– А любимую еду ей дают?

– Пирожки с батутом. Прыжки с бататом. Марпышки.

– А любимую…

Он сдался и сник.

– Да. Конечно. Любимую еду ей дают.

Я помню, как он это произносит.

Я много лет верила в эту ферму. И Лоуэлл тоже.

Когда мне было лет восемь, меня посетило как будто бы воспоминание. Оно приходило по кусочкам, как паззл, который мне нужно было собрать. В этом воспоминании я еще совсем ребенок, еду с родителями в машине. Мы на узкой проселочной дороге, с двух сторон наседают и хлещут по окнам травы, лютики и зонтики.

На дорогу выбегает кошка, и отец тормозит. По идее, я не могла видеть кошку, так как сидела сзади пристегнутая, но отчетливо помню ее черной с белым животом и мордочкой. Она неуверенно ходит взад-вперед, потом отец теряет терпение, трогается с места и переезжает ее. Помню свое потрясение и протесты. Помню, как мама защищала отца, говорила, что кошка сама не желала уходить с дороги, словно у них действительно не было выбора.

Когда паззл сложился, я принесла его на суд единственному человеку, который мог ему поверить, – бабушке Донне. Она сидела в кресле и читала какой-то журнал, допустим, “Пипл”. Думаю, как раз умерла Карен Карпентер. Обе мои бабушки тогда очень расстроились. Рассказывая, я дрожала, старалась не заплакать и все-таки плакала.

– Ну что ты, лапочка, – сказала бабушка Донна, – это наверняка был сон. Твой папа никогда и ни за что так не поступил бы, не сомневайся.

Если кто и был склонен видеть в отце самое дурное, это бабушка Донна. Когда она без колебаний забраковала мою историю, у меня камень с души свалился. Я начала думать, как раньше: что папа добрый и такой жуткой вещи не сделал бы. Я до сих пор чувствую, как машина подскакивает, переезжая кошку. И до сих пор четко знаю, что такого не было. Считайте, это мой персональный кот Шредингера.

Был ли папа добр к животным? Ребенком я думала, что да, но я мало знала о судьбе лабораторных крыс. Скажем так: он был добр к животным, если ему не приходилось быть другим в интересах науки. Он в любом случае не стал бы переезжать кошку, поскольку этот процесс не дает никакого полезного знания.