Мы совершенно не в себе - Карен Джой Фаулер Страница 18

Но не совсем. То, что могу делать я и не может Ферн, – жалкий холмик по сравнению с горой тех вещей, которые доступны одной Ферн. Размером беру я, это вроде бы преимущество, но Ферн в разы сильнее. Единственное, что я делаю лучше, – разговор, но мне не очевидно, что это большой плюс, что его не так легко променять на умение резво взлетать по перилам или растягиваться по-кошачьи на двери в кладовку.

Вот чтобы сравнять счет, я и придумала Мэри. Она умела делать все то же, что Ферн, и даже больше. И она-то свои таланты использовала во благо, а не во зло. Иными словами, действовала под моим руководством и от моего имени.

Хотя изначально мною двигало желание изобрести себе подружку, которую никто не любил бы сильнее, чем меня. Мэри получилась вроде таблетки, и это лучшее, что в ней было.

Через несколько дней после путешествия на старое место мы с Мэри сидим в ветвях клена, растущего во дворе у Рассела Тапмена, и заглядываем в окно кухни, где его эльфообразная мама в лоскутной жилетке застелила стол газетой и принялась потрошить тыкву.

Почему мы сидим на клене? Потому что это единственное дерево на участке, куда мне легко залезть. Основание ствола разделилось натрое, один ствол лег почти параллельно земле, и поначалу я просто иду как по мосту, держась за ветки для равновесия. Выше мне уже приходится лезть, но веток много, и лезу я легко, как по лестнице. Возможность заглянуть сквозь ветки в окна к Расселу – всего лишь бонус. Естественно, мы пришли сюда лазать, а не шпионить.

Мэри сумела забраться выше, чем я, и сказала, что видит всю улицу вплоть до крыши дома Баярдов. Еще она сказала, что видит комнату Рассела. Он прыгает на кровати.

Но она соврала: я тотчас увидела, как Рассел выходит из двери кухни и направляется прямо ко мне. На дереве еще остались клочки красной листвы, и я надеялась, что они скрывают меня. Я сидела тихо-тихо, пока Рассел не оказался строго подо мной.

– Ты что там делаешь, мелочь? – спросил он. – И что ты там высматриваешь?

Я сказала, что его мама режет тыкву. Только я употребила слово “анатомирует”. Однажды, на старом месте, Лоуэлл нашел у ручья мертвую лягушку и вместе с отцом провел полдня, анатомируя ее на обеденном столе, вскрывая влажный орешек ее сердца. Я не это имела в виду, но теперь от зрелища Расселовой мамы, терзающей тыквенное нутро, у меня подвело живот, а рот наполнился слюной. Я судорожно сглотнула и перестала смотреть в окно.

Я стояла на ветке, уцепившись за другую, непринужденно покачивалась и говорила. Вы бы ни за что не догадались, что у меня в желудке буря. Сама светскость.

– Девочка-обезьянка, – сказал Рассел (с этим словом я познакомлюсь близко, когда пойду в школу). – Ну ты и псих.

Но тон его был мягок, и я не обиделась.

– Скажи своему брату, его деньги у меня.

Я снова заглянула в кухню. Мама Рассела горстями вырывала из тыквы внутренности и шлепала их на газету. Голова у меня разом опустела, а ноги задрожали, и на миг я подумала, что упаду или, хуже того, меня вырвет.

Тогда я расставила ноги пошире, для устойчивости, но ветка была тонкая и гибкая – неожиданно она согнулась под моим весом, и вот я уже скольжу вниз, обрывая по дороге сучки и листья. Я приземлилась на ноги и тут же упала на попу. Руки были все в царапинах.

– Да что с тобой такое? – спросил Рассел и указал пальцем на мои штаны: как раз между ног осталось пятно от листьев. Описать не могу, какое это было унижение. Я понимала, что штаны в этом месте – не предмет для взглядов и разговоров. И что осенне-красного пятна там быть не должно.

Через несколько дней Рассела повинтила полиция. Бабушка Донна рассказала, что на Хэллоуин он закатил вечеринку в фермерском доме. Все окна перебиты, говорила она, а одна несовершеннолетняя девочка провела ночь в больнице.

Слова передают многое настолько неточно, что иногда я удивляюсь, зачем мы вообще ими пользуемся. Вот как я это услышала: Ферн, как полтергейст, пронеслась сквозь время и пространство и разнесла дом, где когда-то жили мы все. Разбитые стекла могли быть приветом лично мне. Однажды мы с Ферн запустили в окно крокетным шаром и страшно веселились, хоть нам и влетело. Но разбить каждое окно? На шалость не похоже. В этом есть точность и методичность гнева.

А вот что хотела сказать мне бабушка Донна: я уже достаточно большая, чтобы понять, как опасно смешивать алкоголь и наркотики. Она надеется, что не доживет до того дня, когда мне будут промывать желудок. Это разбило бы мамино разбитое сердце.

6

А в одно прекрасное утро, внезапно, как по щелчку, мама пришла в норму. Я проснулась от того, что наверху весело распрыгались ноты “Рэгги кленового листа” Скотта Джоплина. Мама уже встала и, как раньше, звала нас на завтрак игрой на пианино, выгибая руки и притаптывая педалью. Она приняла душ и приготовила еду, скоро снова начнет читать, а потом и говорить. А папа неделями не будет пить спиртного.

Стало легче, но не слишком, ибо нельзя особенно рассчитывать на хорошее, когда видел плохое.

Рождество мы провели в Вайкики. Санта-Клаус там ходил в шортах и вьетнамках, а рождественского духа не было в помине. С Ферн мы путешествовать не могли; теперь могли, и нам нужно было вырваться из дома. В прошлом году Ферн без остановки включала и выключала елочные огни, сколько мы ни просили ее перестать. Звезду на верхушку елки по традиции всегда надевала она.

Ферн прячет подарок в шкафчик на верхнем этаже, но выдает себя радостным уханьем. Ферн подбрасывает в утренний рождественский воздух бумажную сломку, которую кладут в коробки с подарками, запихивает ее нам за шиворот, как снег.

Я первый раз летела самолетом. Облака лежали под нами, как волнистое одеяло. Гавайи приятно пахли, даже в аэропорту, плюмерией было пропитано все от ветра до шампуней и мыла в отеле.

Море у берега было мелкое, даже я могла зайти далеко. Мы часами не вылезали из воды, качались на волнах, и когда я ночью лежала на кровати, которую мы делили с Лоуэллом, у меня еще шумело в ушах. В той поездке я и научилась плавать. Родители вставали там, где море было спокойнее, и ловили меня, а я барахталась от одного к другому. Ферн бы точно так не смогла, думала я, но родителей об этом не спрашивала.

За завтраком я поделилась своим откровением: мир разделен на две части, верхнюю и нижнюю. Когда ныряешь с маской, попадаешь в нижнюю часть, а когда забираешься на дерево – в верхнюю, и там, и там одинаково здорово. Помню, была твердо убеждена, что высказываю интересную мысль и за мной следовало бы записывать.

“Если тебе хочется сказать три вещи сразу, выбери одну и скажи только ее”. Многие месяцы после ухода Ферн те две мысли, которые я держала при себе, всегда были именно о ней. На Гавайях я думала – но не говорила, – что Ферн хорошо лазает, а зато я хорошо ныряю. Пусть бы она была рядом и видела это. Пусть бы она была рядом, ухала над куском пирога с густым шоколадом, взбиралась на пальмы, как Человек-Паук.

Ей бы так понравился шведский стол на завтраках.