Режиссер. Инструкция освобождения - Александр Гадоль Страница 18

Побрел на кухню пить воду. Вода была вкусной. Выпил почти литр и снова в туалет. После туалета умылся. Окропил влагой лицо, и больше ничего. Умывшись, глубоко вдохнул. Выдохнул. Воздух вошел в меня и обнаружил, что желудок пуст.

Я оживал, повинуясь простым желаниям, которые постепенно становились сложными. Вскоре выяснилось, что если бы я совсем ничего не хотел, то меня не было бы на свете. От этой мысли во рту стало мерзко. Воняла подступающая рвота. Снова вспомнил детство. Так из ничего с самого утра испортил себе настроение. Генератор мыслей включился на полную катушку. Я снова думал и не мог остановиться.

94

Осталось пять холмов, а на последнем – тюрьма. Мне это казалось неизбежным, как конец фильма. То есть если фильм начинается, то должен закончиться. Я не хотел, чтобы все было так неизбежно и во мне; как следствие, родилось новое суеверие, что если я не стану подниматься на холмы, то в тюрьму не сяду.

Впредь был осторожным: избегал вершин и сравнивал себя с котом, у которого осталось пять жизней из девяти, а у меня из семи. Старался из дома не выходить, а если выходил, то путь пролегал по низинам и балкам. Вверх не смотрел. Вершины стали для меня табу, и это табу рождало новую надежду.

Назначили новую дату суда. Прежнюю перенесли на ближайшее время. Я не успел достать денег. Неизбежность стала неизбежнее. До суда остался день и ночь. Наутро меня должны приговорить к девяти годам лишения свободы. От страха и отчаяния не знал куда деваться. Чтобы не сходить с ума в четырех стенах, вышел на улицу и пошел куда глаза глядят.

Я все еще надеялся на табу, хотя понимал, что это бессмысленно, но по инерции прислушивался к разговорам, присматривался к птичкам, как поют, как летают, как ветер дует, в какую сторону, и что написано на заборах.

Я проходил мимо остановки, и неожиданно возле меня остановился троллейбус. Это было неожиданно, но ничего неожиданного, ведь это троллейбусная остановка. Я зашел в троллейбус. Мест не было, пришлось стоять.

Я стоял и смотрел в окно. Это все, что оставалось, – смотреть в окно. Вскоре я устал от окна и отвернулся в салон. Там один человек слишком пристально на меня смотрел, будто я ему что-то должен. Не люблю, когда на меня сильно смотрят. Снова отвернулся: не захотел играть в гляделки. Потом подумал: а вдруг это не случайно, ведь были в троллейбусе другие люди, но он смотрел именно на меня. Тогда я снова глянул на него, но он уже смотрел в другую сторону. Я проследил за его взглядом и все увидел.

95

Человек смотрел на девушку. Девушка смотрела на мальчика, сидящего на маминых коленях. Мальчик смотрел в окно. За окном дома, деревья. Они мелькали-мелькали. Мальчику надоели деревья, и он посмотрел на молодого парня в наушниках. Молодой парень качал ногой в такт музыке, которая звучала в его ушах.

Мальчик смотрел на чужую ногу и качал своей ногой под музыку, которую не слышал. Мне это показалось интересным: ноги разных людей качались одинаково под музыку, которую один слышал, а другой не слышал.

Парень в наушниках смотрел на календарь за спиной водителя. На календаре была фотография красного «Феррари». Очкастый дедушка близоруко разглядывал календарь с «Феррари», вероятно, высчитывал дни, оставшиеся до пенсии. Его голова мелко-мелко тряслась от старости. Точно так же тряслась голова пластмассовой собачки возле водителя.

Женщина у окна смотрела на собачку. На женщину смотрел небритый мужчина. Грудь женщины туго обтянута трикотажной блузкой. Некоторое время я тоже смотрел на женщину и угадал, о чем думает небритый мужчина. Наши мысли совпадали.

Женщина с трикотажной грудью не догадывалась, о чем думает небритый мужчина, потому что она на него не смотрела. Она смотрела на другую женщину, точнее, на ее сумочку. Сумочка другой женщины была модной. Женщина с грудью хотела себе такую же. На ее лице проступила зависть. Получился треугольник: мужчина, две женщины и я. Он хотел женщину. Женщина хотела сумочку. Женщина с сумочкой хотела парня в наушниках. Она пристально смотрела на его бедра и покусывала нижнюю губу. Я почувствовал легкую ревность. На меломана смотрела еще одна женщина, но это была старуха. Под определенным углом она была похожа на родину-мать с плаката «Родина-мать зовет!», только дряхлее.

Родина-мать стояла над парнем и смотрела на него в упор. Ее старая задница привыкла, чтобы ей уступали место в общественном транспорте, и она ждала, когда у парня проснется совесть. Совесть у парня не просыпалась.

За спиной женщины с сумочкой сидел мужчина с родимым пятном на шее. Он пялился на женскую попу и был доволен, что неплохо устроился. Ее попа как раз на уровне его лица.

Сидевшая напротив дяди-с-пятнышком девочка смотрела на дядину ширинку. Я тоже туда посмотрел, и мне стало неловко за дядю. Девочке лет девять, не больше, но она уже все понимает и еле сдерживает смех. Ей хочется показать пальцем туда, куда она смотрит, но ей уже девять лет, и она понимает, что этого делать не стоит.

Папа девочки ничего не замечает, он уставился в газету. В газете мелькнуло слово на букву «с». Я пригляделся – «сексуальн…». Очевидно, статья о маньяках.

В ту же газету уставился лысый тип в темных очках. Он похож на того, про кого написано в статье. Скользкий тип. Читал на ходу чужую газету. Одной рукой он держался за поручень, а другая шарила в сумочке женщины с красивой сумочкой. Я быстро посмотрел на женщину с грудью. Она все так же смотрела на модную сумочку и все видела. В женщине было столько зависти, что зависть говорила совести: «Молчи, сука!»

Так я понял, что она злорадствует, то есть радуется, когда кому-то плохо. Я снова посмотрел на сумочку. Лысый как ни в чем не бывало продвигался к выходу. Он думал, что никто ничего не видел, и хотел по-тихому слинять. Я понял, что это один из тех переломных моментов, когда решается судьба человека.

96

Наблюдения закончились. Вариантов два: делать или не делать. Если не делать, все произойдет без меня и я останусь без ничего и никем. Если делать, то вариантов снова два: громкий и тихий. Громкий пахнет сексом, а тихий – деньгами. То есть я громко заявляю: «Держите вора!», прилюдно отбираю кошелек, отдаю девушке и становлюсь ее героем. Или наоборот, все делаю тихо.

Подкрадываюсь к лысому, шепчу на ухо: «Я все видел», он без шума отдает кошелек взамен на мое молчание, я не герой, но у меня есть деньги. То и другое пригодится в тюрьме. Секс – напоследок, а деньги – на будущее.

Быстро подумав, отверг оба варианта, вернее, совместил их и выбрал нечто среднее. Третий вариант, больше соответствующий складу моего характера и физико-химическим составляющим организма. Решил сыграть героя, только тихо. Тихо забрать, тихо отдать. Подкрался к лысому и шепнул: «Я все видел».

Я думал, он джентльмен, а он не джентльмен. Стало больно, как тогда, когда мне вырезали аппендицит в пятом классе, и я очнулся после наркоза с резкой болью в брюшной полости.

Мышцы живота повредились. Я не мог дышать, говорить, смеяться и плакать. Штаны намокли. Это была кровь.