Режиссер. Инструкция освобождения - Александр Гадоль Страница 17

90

Когда бывало совсем плохо и хотелось применить самый лучший способ выживания, я смотрел на Цыгана.

Цыган сидел дольше всех, а в зэка не превращался. Белые люди, попадая в тюрьму, почти сразу становятся зэками. Лысые, волчий или шакалий взгляд (кому как повезет) и кривогубая ухмылка. А цыгане зэками не становятся. Они цыгане, и все. Цыган был маленького роста. Маленькие не взрослеют. Ниже всех, даже самого низкого. Однажды я назвал его злобным чертиком, и все смеялись.

Цыган понимал шутки и внятно шутил. Всегда добрый, а разговаривал так, будто сдерживал смех. Но сдерживал он кашель: с детства болел астмой. Его навес Цыган, потому что был цыганом, единственным в хате и неповторимым. На заданный интерес: «Кто по жизни?» – Цыган неизменно отвечал: «Мора». Название цыганского племени.

Все слышали это слово впервые, и никто поймать Цыгана на лжи не мог, потому что правды никто не знал. Он мог придумать это слово, как я придумал режиссера. Вот так, при помощи непонятного слова, Цыган создал вокруг себя защитное поле, ведь люди все непонятное стараются обходить стороной – вдруг оно опасное?

В тюрьме цыгане выживают при помощи загадки. Подражая цыгану, я тоже выдумал себе загадочное слово, которое делает меня неуязвимым. Я много думал об этом явлении и пришел к выводу, что это слово обладает свойством программного кода или вируса: оно входит людям в мозг и блокирует их агрессию в отношении того, кто это слово использует. Для разных людей защитные слова разные, и, например, мое слово другому человеку не подойдет.

Быть может, это бред, но многие выживают в тюрьме при помощи непонятных слов, и не просто выживают, а наживают авторитет и даже становятся блатными.

Различные мелодии рвались из Цыгана наружу. Чечетка и неоконченные блатные песни. Он еле сдерживал поток. Мелодии толкались в нем, как на выходе из метро, стремясь все сразу, без очереди вырваться на свободу. Не хватало ему терпения допеть до конца. Заводил одну песню, обрывал и начинал другую.

Незадолго до того, как Цыган съехал с хаты, заехал другой Цыган. Не настоящий, а похожий на настоящего. Их навесы совпадали. Червю этого достаточно. Ненастоящий заменил настоящего, и снова остался один-единственный на всю хату Цыган.

Новый Цыган был другим. Песен не пел, цыганских слов не знал. Вместо «эр» выговаривал «эл» и даже в письмах к любимой картавил, но он назывался Цыганом, и это главное. Значит, где-то в черве была ячейка под названием «Цыган», и она не терпела пустоты.

Другие люди тоже менялись, как перчатки. Старые изнашивались, появлялись новые. Змей линял волнообразно, уверенно и монотонно, как прибой, каждое пятое и двадцать пятое число. Обновления совпадали с этапом. Или этап с обновлением. Или это одно и то же.

Бывало, выезжало двое, а заезжал один, в котором угадывались эти двое, будто гибрид – помесь одного и другого.

Червь обновлялся и нуждался в запчастях. Запчастей полно на воле. Они там как в зале ожидания: готовятся, планируют, репетируют, мечтают и ждут своего звездного часа, не подозревая, что звезды давным-давно сложились в созвездия – подобия небесных решеток.

Я тоже ждал, с тех пор как начал накапливать знания, и чем больше узнавал, тем больше возникало желаний. Я мечтал стать режиссером и ждал, что когда-нибудь им стану. Репетировал режиссерскую жизнь, какой себе ее представлял, а оказалось, все мое прошлое, где я играл режиссера, на самом деле для тюрьмы. В тюрьме меня называют Режиссером. На воле так не называли. Спросить любого зэка, кто я такой, и он без запинки скажет: «Режиссер!»

91

Многие не знают моего имени, потому что по имени меня не называют. Только Режиссер. Червь кусает свой хвост. Картинка в желтой книге навевала тоску: одно и то же. А как же свет в конце тоннеля? Многие видели тоннель, когда умирали и возвращались обратно. Они видели там какой-то тоннель, по которому летели к свету. Что за стенами тоннеля и почему тоннель, они не знают. Знают только, что свет манил их. Или заманивал. Не просто тянул к себе, им хотелось к нему тянуться. Почему они видели трубу изнутри, а не снаружи?

Я долго думал об этом, как принято в тюрьме долго думать об одном и том же, и оказалось, что долго думать не надо, достаточно посмотреть на картинку. Древний змей закольцован, и свет в конце тоннеля вовсе не выход, а лампочка над входом «Добро пожаловать обратно».

Обновления были как дежавю. Зэк, ставший смотрящим после Вихи (Виху наказали за пролитую арестантскую кровь), резко изменился, будто в него вселился бес. Он стал похож на Виху. Делал и разговаривал как Виха. Его губы немного припухли, потому что Виха был толстогубым.

Голова змеи – это голова змеи. Она меняет кожу, зубы, а сама никуда не девается. Бессмысленно надеяться, что новый человек, став смотрящим, останется прежним. Он станет как смотрящий, потому что голова – это голова, она кусает, а добрым он был, когда был шеей.

92

Когда в тюрьме встречал нового человека, то сразу старался узнать в нем себя. Искал сходства и несходства. Если сходств больше, чем различий, то можно не бояться: этот человек такой же, как я. Если он читает книгу, когда никто не читает, то он похож на меня. Если молчит, но не потому, что боится сказать, а потому, что думает больше, чем говорит, то он такой же, как я. Встречать похожих на меня людей приятно и печально. Печально потому, что я тоже чье-то повторение и кому-то замена.

Подмены, замены, повторы и сходства развлекали меня, как натуралиста. Я тихо радовался, когда угадывал внешность или характер новоприбывшего, и утешал себя тем, что замечаю то, чего не видят другие. Потом перестал замечать – надоело созерцать червей. Захотелось неподвижного.

Устал, как на конвейере, будто топчусь на месте, а передо мной один и тот же мультик. Тот же спуск с холма, только с другого. Я был на двух. Всего их семь, а на последнем – тюрьма. Здесь прослеживалась закономерность.

«Подождите-подождите, – сказал я себе, – всего холмов семь, я был на двух, а на последнем – тюрьма. Если так пойдет дальше, то скоро побываю на всех семи холмах по очереди и непременно попаду в тюрьму!»

Вот оно что! Вот куда меня заманивают. Я шел на свет в конце тоннеля, а там лампочка над входом.

Мне стало страшно, еще страшней, чем до газеты. Добрые силы играли со мной в кошки-мышки. Подбросили газету: «Возьми! Вот тебе надежда». А это была ловушка.

Куда бежать? На что надеяться? Газета вела в бездну. В страшную дыру на букву «с», то есть «смерть». Я говорил, они созвучны (тюрьма и смерть), сложены из одинаковых букв.

93

Я был дома. Никуда не ходил. Ничего не хотел и хотеть не хотел. Лежал без движения. Все утратило смысл. Не чесался, когда чесалось, не брился, не мылся, не ел и не ходил в туалет. С последним терпел до последнего. Будучи в уборной, полез в папины запасы и достал бутылку водки.

Утро началось с похмелья. Меня это порадовало. С похмелья думается с трудом. Вот для чего пьют пьяницы – чтобы не думать. Но захотелось пить. Ничего, кроме воды.