Еще о женьщинах - Андрей Ильенков Страница 18

Но это присказка, а самая-то сказка, на минуточку, впереди. На самом деле проблема пола связана с полом, а в мире почти всё так устроено, как будто их один, а их несколько. Различаются в лучшем случае одежда, парфюмерия и врачи, а так-то всё чисто одинаковое. Например, постели, об одной из которых пойдёт речь впредь, как раз одинаковые. А полы по-прежнему разные.

Однажды, вернувшись до хаты с реализации всякой фигни типа плееров, балтийской сельди и глобр ваты, мечтая уже об огнедышащем борще (огнедышащий борщ — это не наш борщ, это гораздо быстрее и дешевле — вода, провиант и глобр два десятка стручков жгучего красного перца в кастрюлю, подавать кипящим), я обнаружил на крылечке свою бабу. Я протёр глаза. Тогда я уже начал пить в одиночку, но делал это ещё не так ежедневно, как теперь. И был, между прочим, глубоко прав. Но это в сторону. Мы поздоровались. Помолчали. Но от меня не укрылась тень испуга в её серых, прекрасных в своём роде глазах.

А ведь она по жизни не слишком пуглива. Так, однажды, ещё барышней, путешествуя на пароходе по морю, омывающему страны Балтии, она схлестнулась с одной безумной балтийкой почтенного возраста. Это была типичная сумасшедшая латышка в помойной шляпе с цветами, собачкой в штанах и ридикюлем, ярко накрашенная старуха, которая бродила по палубе и задирала прохожих, а также и моряков. Будущая же баба имела опыт общения с одной свердловской сумасшедшей, которая в свободном состоянии тоже вела себя безобразно, но навзничь конфузилась при вопросе: «Ты что, в дурдоме давно не лежала?». И она, вместо того чтобы, подобно здравомыслящим балтийцам, отводить глаза и прятаться в каюту, решила испробовать это уральское средство на чокнутой латышке и швырнула в лицо распоясавшейся дуре этот проклятый вопрос!

На что дура, страшно заверещав, вцепилась ей в волосы и потянулась к её лицу своими страшными когтями. Вот это было круто. Спасло мою будущую бабу только то, что она, в целом рослая и стройная уралочка, в отрочестве была волейболисткой-левшой, которая била с левой и тем хронически конфузила же противника. С левой она врезала этой почтенной, хотя и придурковатой, женщине, и та опрокинулась на палубу, и это было ещё круче.

А вот теперь эта бесстрашная женщина, будущая мать моего сына, с нервной усмешкой протянула мне измятую бумажку, на которой было написано: «Андрей, привет! Просьба не беспокоить!»

Это был почерк Толика, он мне дороже новых двух друзей, хотя однажды мы даже подрались, но это безрассудок. Причём в конце драки он был весь в крови, а ведь я ни разу его не ударил. Потому что бить человека по лицу я с детства не могу, и если такое и случалось, то чисто по необходимости, как, например, когда однажды в армии меня зачем-то хотели выебать, причём тогда-то я был зол, а теперь думаю, что, наверно, был очень сексуально привлекательный, хорошенький такой! А Толика, которого недоброжелатели также звали Тозиком из-за пристрастия его к тазепаму и всем остальным транквилизаторам, которыми он и меня щедро угощал, да, видать, не в коня корм, я по лицу не бил. Я вообще ни разу не ударил, только уворачивался от его кулаков и иногда освобождался от захватов да несколько раз оттолкнул.

Но потому что он был сильно пьян, то всё время падал и скоро был весь в крови, потому что падал так немилосердно, что даже я, будучи с ним вообще-то в состоянии драки на тот момент, несколько раз пытался придержать его при падении, например, с разбега мордой об стену или ступеньки лестницы. Дело было в общаге, и он повёл себя нехорошо в девичьей комнате, и я стал его выставлять, а он, обидевшись, — меня бить. Но дело прошлое, и он не только не обиделся, а даже не помнит, а я так дёшево обрёл репутацию благородного рыцаря. Благодаря отчасти и чему вскоре женился на одной из девушек той комнаты 59 «Б», как они сами шутили, потому что сразу понятно, почему именно «бэ», это они так в чисто шутку именовали себя блядями, хотя и это дело прошлое, я бы даже сказал давнопрошедшее.

Толик — очень серьёзный молодой человек, погружённый в глубочайшие созерцания и духовные искания. Он совсем не шалопай. Но, может быть, вследствие такой погружённости он иногда манкирует пустыми светскими условностями, особенно когда выпьет своего любимого апельсинового пива и гашиша с колёсами.

Например, двое пьяных подростков просят у вас закурить. Вы либо даёте, либо, пожадничав, отвечаете, что эта (которая дымится у вас во рту) — последняя. А Толик не так. Он сначала смеряет попрошаек долгим презрительным взглядом, потом долго помолчит, потом отвернётся и вынет откуда-то из-под малахайки мятую и наполовину высыпавшуюся «Беломорину» и говорит: «Нате, на двоих», невзирая на то что у самого во рту «Мальборо». Как его ни разу за это не побили, я просто развожу руками.

Вообще его судьба как-то хранит, из чего приходится сделать вывод, что он дурак. Вот он регулярно воровал открытки в книжных магазинах. Я, впервые увидев, в изумлении и отчасти возмущении спросил, типа, а что это за фигня? Он мне отвечает в упоении, показывая открытки, репродукции Левитана: «Но ведь это же чистые пейзажи, посмотри, какие они чистые!», и слеза блеснула на щеке, и дальше воровал все чистые пейзажи и ни разу не попался.

Так что, может быть, судьба хранит его за, в общем-то, лучшие побуждения, из которых он иногда и ведёт себя немного странно. Один раз он был в рюмочной и там какой-то честный лейтенант спросил у стойки сто грамм водки. Нет, уточнил он, нет, не лейтенант, а младший лейтенант, и не сто, а всего-то пятьдесят! И тут офицера оттирают плечом какие-то хамы, вообще быки, такие наглые бычары, и разговаривают с ним насмешливо, даже пренебрежительно, и, короче, в подробностях не помню, но возмущённый до глубины души этой наглостью Толик бросился на них с кулаками в защиту скромного и симпатичного младшего лейтенанта, и Толика опять-таки даже не побили.

В другой раз в Новый год он был на ёлке на площади, напился одеколона «Айвенго», было ему весело, хорошо, он там резвился, а потом, когда счёл, что уже поздно и людям пора спать, залез на самую высокую ледяную гору и стал, размахивая руками, кричать: «Ёлка закрывается, ёлка закрывается, пошли все на хуй, ёлка закрывается!», за что его, конечно, моментально на цугундер, а в милиции он уронил какой-то шкаф и благоразумно назвался вымышленным именем. А именно, Рюриком.

Иногда, впрочем, и просто резвился. Вот мы стояли на заснеженном балконе на сто десятом этаже, пили сухое красное вино из горла, смотрели на великолепную панораму вечернего города, и я читал стихи, и он тоже, и свои, и чужие, он читал, в частности, своё любимое в мире стихотворение — «Конь блед» Брюсова, тоже, кстати, симптомчики. Толик читал его с таким сладострастием и завываниями, что хоть кому б в похвалу, и всё было хорошо, и мы, охмелённые, веселились и смеялись. Внезапно счастливый Толик, перегнувшись через бетонное ограждение балкона, дотянулся до окна соседней квартиры и стал бить по нему опустевшей бутылкой. Я в ужасе схватил его за шиворот, оттащил от окна, отобрал бутылку, а он смущённо улыбался и с искренним непониманием спрашивал: «Да ну, на хуй, чё тут такого?»

Другой раз мы сидели выпивали в общежитии, в прекрасной компании. Кроме медиков, в комнате присутствовали гости из сопредельного вуза — два милейших студента университета. Мы пили спирт, беседовали, читали, опять же, свои и чужие стихи. А студенты университета, хотя выпить тоже совсем не дураки, но в отличие от студентов-медиков к чистому медицинскому спирту, конечно, мало приучены, и один из них после очередной мензурки закашлялся, а сидел за спиной у Толика, и тому на шею попали брызги слюны. Толик стал медленно разворачиваться на табуретке. По мере разворота его глаза, лицо и шея быстро наливались кровью, а рот перекосился нечеловеческой яростью. Завершив разворот, он стал медленно подниматься с табуретки, и руки его затряслись крупной дрожью. Поднявшись над замершим в ужасе студентом, он издал грудью хриплый, какой-то подземный скрежет и вой, а потом оскалил все оставшиеся зубы и свистящим шёпотом, переходящим в рёв Минотавра, медленно произнёс: