Абсолютное соло - Роман Сенчин Страница 18

В итоге Гаврилов выбегал из такой квартиры, словно столкнулся с зачумленными.

И каждый день, каждый день в течение месяца ему вспоминались слова из недавно опубликованного романа Владимира Маканина, которые как-то сами собой, с первого прочтения, запомнились наизусть: «Неужели эти же люди когда-то шли и шли, пешие, яростные, неостановимые первооткрыватели на Урал и в Сибирь?.. Этого не может быть. Не верю. Это немыслимо». И вслед за автором (он был убежден, что суждения главного героя книги – несломленного интеллигента – полностью разделяет и автор) Гаврилов, как заклинание, повторял: «В них уже нет русского… Некрасивый усталый народец…»

Коллеги по университету тоже капитально деградировали за эти годы, деградировали настолько, что общаться с ними Станислав Олегович выдерживал не более десяти-пятнадцати минут. Затем он чувствовал, что также начинает деградировать и сам. Приходилось ссылаться на неотложные дела, через силу тепло прощаться и спешить прочь.

Однажды (не иначе Лукавый попутал!) он заглянул в местный Союз писателей. Что тут началось! Как встретили «дорогого гостя из столицы»! Усадили за секретарский стол, налили поллитровую чашку жидкого чая, бухнули туда пять ложек сахара, даже не поинтересовавшись, пьет Гаврилов чай с сахаром или без (а он пил исключительно без), и несколько часов подряд «тепло беседовали».

Ему сообщили, что за последние три года местным издательством выпущено аж двадцать семь книг авторов города и области, и изъявили готовность все эти двадцать семь книг подарить… Станислав Олегович выбрал пять, среди которых был и издававшийся чуть ли не в каждом регионе России к двухсотлетнему юбилею со дня рождения великого поэта сборник – «Венок Пушкину».

«Сигнальный экземпляр! – гордо сообщил писательский секретарь; выхватил книжку из рук гостя, покрутил в своих, словно бы размышляя. – Три штуки всего из типографии привезли. Буквально вчера! Гм… Но так уж и быть, такому почетному гражданину… Берите!» – «Благодарю», – вежливо ответил Станислав Олегович, еле сдерживая острое раздражение.

«Ждем от вас рецензий на нашу продукцию, – на прощанье полушутливо заявил секретарь и добавил, погрозив толстым, со складками пальцем: – В центральной прессе!»

Вечером Гаврилов решил ознакомиться с этой самой продукцией. Полистал роман местного классика еще с застойных времен и отбросил: «Матерый графоманище!» Полистал сборник рассказов писателя-дебютанта и тоже отбросил: «Молодой графоман…»

В конце концов добрался до «Венка», – «скромной дани, – как было указано в аннотации, – уважения и благодарности учителю и недостижимому примеру, Александру Сергеевичу Пушкину со Средневолжской земли».

«Н-да», – безрадостно, предчувствуя качество опусов, вздохнул Гаврилов и с трудом погрузился в чтение, твердо решив осилить все сто шестьдесят четыре стихотворения пятидесяти восьми авторов…

Он читал, и родители до поздней ночи слышали из его комнатки сдавленные, болезненные восклицания: «Боже мой, да как же не стыдно?! Как вам не стыдно-то?! Пушкин в гробу извертелся ведь! О боже мой!..»

Не стоит и детализировать, с каким тяжелым сердцем Станислав Олегович покидал свою родину. Насколько он был раздосадован, обижен, оскорблен даже. Ведь это как-никак была его колыбель, здесь навсегда оставалась часть его жизни, души, он по-своему любил и город, и людей, его населяющих. Но любил не слепо, любовь не могла победить рассудок, да он бы и не допустил… Впрочем, мрачные чувства, догадался Гаврилов, несмотря ни на что, благотворны – это бесспорная и существенная подзарядка для его борьбы.

Вернувшись в Москву, он первым делом, по горячим следам, написал объемную (на четырнадцать журнальных полос, с подробными комментариями) статью о впечатлениях от своей поездки, о состоянии российской провинции, о деградации тамошней интеллигенции… Вскоре после опубликования на адрес редакции и самого Гаврилова стали поступать возмущенные письма, а то и попросту угрозы и оскорбления, где самыми мягкими выражениями были, к примеру, такие: «откровенный предатель», «бессовестный клеветник», «зажравшийся на московских хлебах доцент-недоучка», «подонок». А от родителей пришла отчаянная телеграмма: «Сынок, что ты наделал! С нами все здороваться перестали».

До слез мучительно было читать эти послания, а особенно телеграмму Гаврилову, но он не мог поступить иначе – не сказать всей правды. Ведь ради правды он и находился на этой земле.

И в августе 1999 года Станислав Олегович приступил к созданию основного труда своей жизни, в коем решился собрать воедино все наработки, все факты, размышления, идеи по определенной проблеме, по той самой, что беспокоила, не позволяя ни на минуту расслабиться, все три десятилетия его сознательного существования.

Понимая, что работа будет прерываться поденщиной (лекции, статьи, рецензии, семейно-бытовые вопросы, дискуссии в Интернете, к коим Гаврилов в последнее время пристрастился), он запланировал окончание книги к 2005 году и даже набросал на титульном листе посвящение: «К столетию Первой русской революции, когда «простой народ» впервые всерьез посягнул на устои Государства Российского».

Да, труд предстоял Станиславу Олеговичу грандиознейший. Уже в предварительном плане он наметил более двадцати глав, каждая из которых должна раскрыть то или иное зверство низового слоя. Особое внимание автор решил обратить на состояние православия, которое именно простой народ из века в век профанировал и дискредитировал, и потому практически каждый священник на Руси – потенциальный мученик (достаточно вспомнить первые страницы «Жития протопопа Аввакума», где сам Аввакум, еще до раскола, описывает измывательства над ним своих прихожан, – а это, если знать историю, не единичный случай, а закономерность). И когда ему, этому простому народу, дали волю – в России, например, после переворота в октябре семнадцатого, – так он и вовсе распоясался и «опережая темпы» вывел под корень такой институт, как церковь… Сам Станислав Олегович, несмотря на всё желание и стремление, многократные попытки, не мог укрепиться в вере (в отличие, скажем, от своего друга и соратника, известного ученого Андрея Зверева, христианина до мозга костей, прямо-таки апостольского темперамента), и за свое внутридушевное неверие Гаврилов тоже решил предъявить гамбургский счет изначально и безвозвратно озверелому низовому слою.

Наметив план труда, он задумался о названии. В голове его, точно в памяти новейшего компьютера, сохранились – и одно за другим, без промедлений, высвечивались – сотни заголовков его статей, эссе и рецензий, даже двадцатистраничных заметочек, но ни одно, естественно, не подходило; это были именно названия для мелких форм, а будущая книга должна стать настолько многогранным и всеобъемлющим трудом, на какой русская философия со времен Николая Бердяева не отваживалась, да и вряд ли, судя по всему, в скором времени отважится…

И немудрено, что название подобрать оказалось мучительно сложно. В конце концов Станислав Олегович просто записал в столбик десяток наиболее подходящих, из которых в будущем, может быть, он что-то выберет.

«Шариковы: 150 миллионов»;