Абсолютное соло - Роман Сенчин Страница 17

И чудо, чудо – он сумел развернуться и бросил свое тело к двери!

А сзади уже в полную силу – звериный рев, грохот ломаемой мебели, звон стекла, треск короткого замыкания.

«Ста… Станислав! О господи, Станислав! – Чьи-то мягкие, теплые руки обхватили его, сжали, стараясь удержать, остановить (погубить?!). – Станислав, да что с тобой! Очнись, господи, Станислав!» – «Ай…» – последнее, что запомнил, – свой тонкий, беззащитный стон Станислав Олегович, и тут эмоциональная тьма поглотила его.

* * *

Он провел в клинике без малого месяц. Бездушные врачи усиленно накачивали кровь Гаврилова успокоительным, психиатр пытался беседовать с ним, задавая идиотские вопросы. Станислав Олегович принципиально не шел на контакт – он был убежден, что приличные люди не должны пускать в свои мозги даже врачей.

Лишь с Еленой он мог разговаривать.

«Я очень напряженно работал последние годы, – не то чтобы оправдывался, а скорее пытался объяснить ей причину болезни. – Очень напряженно и продуктивно. Пересмотрел курс лекций и обновил их на семьдесят три процента, написал несколько десятков крупных статей, вел рубрики в двух еженедельниках, печатал в массе разнообразных изданий мелкую эссеистику. И еще, Елена, – Гаврилов хотел приподняться, потянулся к уху жены, но она бережно и решительно уложила его обратно, всхлипнула, прижала платок к глазам. – Не надо, Елена, не унижай меня слезами… Знаешь, я задумал книгу! Это будет великая книга. Там я все обобщу!»

Выписавшись в первых числах апреля, он решил съездить на родину, отдохнуть от шумной Москвы, попроведать стариков-родителей.

Отдыха не получилось. Отрицательные эмоции начались сразу же, с того момента, как Гаврилов ступил на платформу вокзала и огляделся. (Нет, малозначительных неприятностей хватало и в те неполные сутки, что он провел в поезде, но о них, по сравнению с дальнейшим, и не стоит упоминать.)

Итак, он оказался на платформе, высокий, в новом пальто и идеально сидящем костюме, с дипломатом в правой руке и спортивной сумкой на левом плече, и, вдыхая полной грудью чуть кисловатый, пахнущий близкой Волгой, весенний воздух, огляделся… Все вроде бы как и было, даже стало чуточку веселее – вокзал свежепобелен, на ограде, что отделяет платформу от привокзальной площади, – огромный и красочный щит с рекламой «NESCAFE», и люди, кажется, не такие одноцветные, как при советской власти, только вот… Что-то не так… На крыше внушительного «сталинского» дома, стоящего на привокзальной площади, находился уже несколько десятилетий неменящийся лозунг: «НАРОД И ПАРТИЯ ЕДИНЫ!». И, по привычке, мельком скользнув по нему, Гаврилов так и прочел, но тут же, почувствовав непорядок, вернул взгляд… Да, точно, вместо привычного на крыше было теперь: «А Д И ПАР ИЯ ЕДИНЫ!»

Его ошеломила эта неожиданная перемена. Не обращая внимания на толчки выгружающихся из вагона людей, Станислав Олегович читал и читал, и даже протер глаза, желая убедиться, что зрение над ним не шутит. Нет, зрение не шутило. «А Д И ПАР ИЯ ЕДИНЫ!»

«М-да-с, нечего сказать, прекрасная встреча», – с горькой иронией усмехнулся он; попытался успокоить себя логическим объяснением, что просто-напросто некоторые буквы упали и вот появилась случайно этакая словесная комбинация.

Дернув головой, Гаврилов пошагал в сторону этого самого дома, возле которого как раз находилась троллейбусная остановка.

Горькая ирония оправдалась вполне. В первые дни ему показалось: здесь жить невозможно, он ни физически, ни морально не выдержит тот месяц, что запланировал провести с родителями, в городе, где провел более тридцати лет.

Погода, несмотря на апрель, стояла вполне ноябрьская – днем не выше + 5 градусов, ночью за –5. Батареи чуть теплые, и, как рассказала Станиславу Олеговичу мама, всю зиму температура в квартире держалась на уровне 10–15 градусов выше нуля.

Спать приходилось в свитере. Днем Гаврилов держался, только постоянно двигаясь и суетясь, – благо хлопот по хозяйству было у него предостаточно, – но стоило ему сесть вечером за компьютер (он привез с собой старенький, 386-й ноутбук, соображавший по-провинциальному медленно), как тут же начинал околевать и мыслить туго и замороженно, подобно своему ноутбуку.

Представляя, как пережили зиму родители, он чувствовал желание пойти на ТЭЦ и поразбивать морды всем подряд, начиная с директора и кончая лентяями-кочегарами. Особенно бесила его мысль, что родители исправно платят за коммунальные услуги, а их подвергают таким вот пыткам… Он слушал осторожные жалобы мамы и вспоминал «Блокадную книгу».

Затем, когда слегка потеплело, начались отключения электроэнергии, о которых даже не предупреждали. Да и что предупреждать? Вскоре стало восприниматься простыми людьми как данность, что с половины девятого утра до половины пятого вечера по будням света нет. Холодильники стали практически бесполезны, закрывались магазины, почты, сберкассы, стояли лифты, молчали радио и телевизор… Станислав Олегович метался, как тигр в клетке, не имея возможности набрать на компьютере очередную статью.

Мало того, выходя на улицу, он тут же становился объектом яростной агрессии со стороны низового слоя. Ему ежедневно, ежечасно мелко пакостили, а точнее – мстили. За что же? А за всё. За его не вполне «народную» бородку; за холодноватую, но неистребимую вежливость; за трезвость; за плавный негромкий голос; за брюки со стрелками; за галстук на шее; за то, что считает сдачу и не боится потребовать у продавщицы недостающие десять копеек (да и за то, что иногда не считает – тоже); что на руках у него нет ни мозолей, ни перстней, ни татуировок; за то, что его не так-то просто надуть ни сантехнику, ни электрику, ни кассирше; за то, что не достает послушно пачку сигарет, услышав: «Земеля, покурим!»; что отвечает на вопрос о времени «без четверти час». Одним словом, за то, что Станислав Олегович не боится показать – он не как общая масса.

Именно в эти тяжелые дни, наблюдая за жителями родного, но чуждого, враждебного города, Гаврилов окончательно убедился, насколько процесс оскотинения бурно прогрессирует именно в провинциальных регионах страны, губя любую искру культуры. И у него даже возникло предчувствие, что передовым людям вскоре предстоит столкнуться с этими хамскими «гроздьями гнева» в открытом конфликте вроде очередной гражданской войны. И потому интеллигенции необходимо сплотиться, скорее собраться в единый кулак. Иначе – передушат поодиночке.

Да, к интеллигенции, особенно либеральной (ее Гаврилов называл не иначе как «либеральствующая»), у него накопилось множество претензий, случалось, он поносил ее последними словами, но все же интеллигенция была своей – думающим, совестливым, культурным сословием, а эти, низовые, они однозначно являлись чужими, причем чужими в том крайнем значении, что вложен в одноименный (любимый Станиславом Олеговичем) американский философский ужастик. Если не отстоять от их посягательств нашу цивилизации, «чужие» затопят ее вонючим болотом цивилизации своих животных инстинктов.

Но параллельно с агрессивностью простого народа Гаврилов видел его полную, безропотную, даже какую-то мазохистскую покорность незавидной судьбе жить ради куска хлеба, без перспективы намазать на него хоть тоненький слой масла. Он посетил несколько таких, крепко погрязших в бедности семейств. «Из тех, – как написал один наш известный публицист, – что еще не голодают, но уже потеряли волю для прорыва за пределы скудного прожиточного минимума». В разговорах с ними Станислав Олегович более из научного интереса (он здравомысляще понимал, что его советы не смогут расшевелить таких на реальный поступок) предлагал: «Можно, например, выезжать на заработки, ведь отхожий промысел в России всегда приветствовался. А может, пусть и с потерями, обменять квартиру в другом городе, где ситуация не так безнадежна? Вся Америка кочует из города в город в поисках лучшей работы». «У-у, да куда нам, – однотипно, будь то женщина или мужчина, парень или девушка, вздыхали в ответ. – Тут уж как-нибудь…» – «Но как же дети? – не унимался Гаврилов. – Разве не очевидно – у них здесь будущего нет». Мамаши и папаши начинали проявлять признаки агрессивности: «А где оно нынче есть? Хм, о будущем вспомнил!..» – «Я вот устроился, – приводил Станислав Олегович убойный, по его мнению, пример. – Есть работа, квартира чуть ни в центре Москвы, социальное положение, есть ясно различимое будущее». – «Н-дак, повезло-о…»