Роза и тис - Агата Кристи Страница 18

Если мы разговаривали, то чаще всего о том, что видели передсобой: о необычной форме облака, о свете над морем, о птицах...

Именно птица открыла мне еще одну грань в характереИзабеллы. Птица была мертвая. Она, видимо, ударилась головкой об оконное стеклогостиной и теперь лежала на траве под окном: окоченевшие ножки трогательноторчали кверху, ясные глазки были затянуты пленкой.

Изабелла увидела ее первой. Ужас в ее голосе заставил менявздрогнуть.

– Посмотрите! Птица... мертвая!..

Панические нотки в голосе девушки поразили меня.

Она чем-то была похожа на испуганную лошадь; напряженныегубы дрожали.

– Поднимите ее, – попросил я.

Изабелла исступленно затрясла головой.

– Не могу...

– Вам неприятно прикасаться к птицам? – спросил я, зная, чтонекоторым людям такое свойственно.

– Я не могу прикоснуться ни к чему мертвому.

Я удивленно смотрел на нее.

– Я боюсь смерти, – сказала Изабелла. – Ужасно боюсь! Немогу даже подумать о чем-нибудь мертвом. Наверное, потому, что это напоминает –что когда-нибудь я тоже умру.

– Все мы когда-нибудь умрем, – заметил я, думая в этотмомент о том, что лежало у меня под рукой.

– Разве вас это не тревожит? Ведь это ужасно! Постояннодумать, что впереди смерть... и все время приближается. И однажды... – красивыестройные руки Изабеллы в драматическом, не свойственном ей жесте прижались кгруди, – однажды придет конец... конец жизни!

– Вы странная девушка. Изабелла. Я никогда бы не подумал,что вы это так воспринимаете.

– Счастье, что я не родилась мальчиком, – с горечью сказалаона. – В случае войны мне пришлось бы стать солдатом, и я опозорила бы семью:убежала или еще что-нибудь в таком роде. Да, – произнесла она тихо, ужасно бытьтрусом...

Я засмеялся, но смех прозвучал как-то неуверенно.

– Не думаю, что в трудный момент вы бы струсили.

Большинство людей, по-моему, просто боятся оказатьсятрусами.

– А вы боялись?

– О Господи, конечно!

– Но когда пришлось... все было в порядке?

Я мысленно обратился к тому моменту напряженного ожидания втемноте... ожидания атаки... сосущее чувство тошноты под ложечкой.

– Нет! – признался я. – Не сказал бы, что все было впорядке. Но я понял, что более или менее справлюсь. Что смогу принять конец нехуже, чем другие. Видите ли, через какое-то время начинаешь чувствовать, что неты остановишь пулю, а кто-то другой.

– Как вы думаете, у майора Гэбриэла было такое же чувство?

Я воздал Джону Гэбриэлу должное.

– Мне кажется, – сказал я, – что Гэбриэл – один из техредких и счастливых людей, которым чувство страха просто неведомо.

– Да, я тоже так думаю, – сказала Изабелла. Выражение лицабыло у нее странное.

Я спросил, всегда ли она боялась смерти. Может быть, этомуспособствовал какой-нибудь шок.

Она покачала головой.

– Не думаю. Правда, мой отец был убит еще до моего рождения,так что не знаю, могло ли это повлиять...

– Очень возможно.

Изабелла нахмурилась. Ее мысли были в прошлом.

– Когда мне было лет пять, умерла моя канарейка.

Накануне вечером она была здорова, а наутро лежала в клетке,вытянув застывшие ножки... как эта птичка. Я взяла канарейку в руку. – Изабеллавздрогнула; она с трудом подбирала слова. – Птичка была холодная... Она... онауже была не настоящая... не видела... не слышала... не чувствовала – ее небыло!

Взглянув на меня, она вдруг трогательно, почти жалобноспросила:

– Разве вам не кажется ужасным, что мы должны умереть?

Не знаю, что я должен был сказать. Но вместо обдуманногоответа у меня вырвалась правда... моя личная правда:

– Иногда... это единственное, чего ждет человек.

Она с недоумением смотрела на меня.

– Я не понимаю...

– В самом деле? – с горечью спросил я. – Посмотритехорошенько. Изабелла! Как вы думаете, что это за жизнь?

Вас моют, одевают, поднимают каждое утро, как ребенка,перетаскивают, как мешок с углем... Безжизненный ненужный обрубок, лежащий насолнце... Он ничего не может, у него нет будущего, ему не на что надеяться...

Если бы я был сломанным стулом, меня выбросили бы на свалку,но я человек – и меня одевают, прикрывают изуродованное тело пледом иукладывают на солнышке!

Глаза Изабеллы широко раскрылись, в них было замешательствои вопрос. Впервые эти глаза смотрели не на что-то за моей спиной, а прямо наменя, взгляд сосредоточился на мне, но и сейчас она словно не видела, ничего непонимала.

– Но... как бы то ни было, вы – на солнце. Вы живы. Хотямогли погибнуть.

– Вполне. Господи! Неужели вы не понимаете? Мне жаль, что яостался жив!

Нет, она не понимала... Я говорил на непонятном ей языке.

– Вам, – робко спросила она, – вам... все время оченьбольно?

– Время от времени я испытываю сильную боль, но дело ведь нев этом. Можете вы понять, что мне не для чего жить?

– Но... я знаю, что я глупа... но разве обязательно жить длячего-то? Разве нельзя просто жить?

У меня дух захватило от такого вопроса.

В этот момент я повернулся, вернее, попытался повернуться накаталке; из-за неловкого движения выронил пузырек с надписью «аспирин», которыйя постоянно держал при себе. Он упал, пробка открылась, и таблетки рассыпалисьпо траве.

Я резко вскрикнул, и сам услышал свой голос, неестественный,истеричный:

– Не дайте им потеряться! О, соберите их... найдите!.. Онине должны потеряться!

Изабелла наклонилась, ловко и быстро собирая таблетки.Повернув голову, я увидел подходившую к нам Терезу и, почти всхлипывая,прошептал:

– Тереза идет!..

И тут, к моему удивлению, Изабелла сделала нечто такое, чегоя от нее никак не ожидал. Быстрым и в то же время несуетливым жестом она снялас шеи цветной шарф, который дополнял ее летний наряд, и он плавно опустился натраву, закрыв разбросанные таблетки... Негромко, спокойным голосом онапроизнесла: