Он говорит - Владимир Березин Страница 17

Впрочем, воротиле шоу-бизнеса тоже перепал экземпляр.

Оказалось, что это анкета, посвящённая половой жизни.

Первая же строчка выглядела унизительно. Там надо было вписать возраст рост и вес. На всякий случай я убавил всего на десять, но настроение было испорчено.

Для начала меня спросили, сколько у меня было женщин. Я оглянулся воровато — воротила шоу-бизнеса в этот момент закатил глаза к небу, зашевелил губами, заморгал, и, скривившись, в отчаянии махнул рукой.

Что-то во всех идущих дальше вопросах было психотерапевтическое и напоминало утешение Тютчева собственной дочери: эх, девушка, видали мы много других вещей получше счастия.

Анкета спрашивала: „Сколько половых партнёров у вас будет завтра? А через два дня? А через месяц? А через год? А через десять? А двадцать? А пятьдесят? А?“

Сначала я с надеждой написал везде единички, потом, правда, оказалось, что это общий зачёт, и всё надо суммировать, я ошибся, потом начал вычитать и дошёл до отрицательных величин. В итоге анкета стала напоминать тетрадь двоечника, где творческая грязь прикрывает несделанное домашнее задание.

Скосив глаза, я посмотрел в анкету воротилы шоубизнеса, и обнаружил, что он во всех социалистических обязательствах писал трёхзначные цифры.

Наконец, я дошёл до конца.

Там был вопрос: „Считаете ли вы, что женщина после изнасилования выглядит менее привлекательно?“.. „А мужчина?“..

Я поднял глаза от листика анкеты и увидел, что все приглашённые светские люди тоже дошли до этого пункта, и напряжённо вглядываются друг в друга.

И это меня сразу насторожило».

Он говорит: «Все принялись ездить по заграницам. Ну, некоторые повышают качество жизни — хоть на время, другие тянутся к теплу, а кто-то тянется к романтики. Пожилые, вроде меня, раньше ведь мы были пожилые, тянутся к какому-то безумству.

Одного такого я знал — у него это ещё было помножено на культурные ценности.

Этот человек вдруг стал меня расспрашивать о венецианском карнавале. Очень его этот карнавал занимал, и вот он примеривался, как туда съездить.

Ну, я ему и говорю, что никакого карнавала в Венеции нет. Другое дело, несколько десятков самых знатных венецианских семей собираются на свой карнавал в каком-нибудь дворце. И если ты, дружок, не принадлежишь к одной из этих семей, то дорога туда тебе заказана. Ясное дело, что на допущенных фамильные маскарадные костюмы, стоимость каждого из которых больше „линкольна“, те костюмы, которые передаются из поколения в поколение. И эти люди там собираются уже тысячу лет. Приплывают на гондолах, поднимаются по лестнице (в этот-то момент ты их видишь издали), а потом за ними закрываются резные двери. И всё.

А в городе в это время идёт другой карнавал, туристический. Ты лапаешь тощую венецианку, а потом оказывается, что это трансвестит из Дании, пьёшь отвратительное итальянское вино литрами, говоришь по телефону с Норвегией, отбиваешься от зазывал, разглядываешь сводный батальон самураев с фотоаппаратами и видеокамерами, сплёвываешь с мостика на голову пьяным молодожёнам, находишь правильную венецианку, которая оказывается полькой и читаешь ей Бродского, потом пьёшь отличную граппу, выезжаешь из города в чисто поле, в котором нет снега, говоришь по телефону с немного удивлённым начальником в Москве, меняешься с кем-то адресами и пьёшь неизвестную алкогольную жидкость и, наконец, со слезами на глазах смотришь в рябь воды и поздний, мутный, серый как портянка, рассвет. Только никакого отношения к карнавалу это не имеет.

Так ответил я этому моему знакомцу, а, ответив, пошёл пить свой разбавленный кефирчик. Впрочем, после кефира я подумал, что и впрямь, наверное, стоит съездить в Венецию.

Хотя бы раз».

Он говорит: «А я с писателями дружил — теперь-то писатели сплошь народ мусорный, бомжеватый, а вот в перестройку они были в самом соку — и гладкие, и даже бомжеватые.

Я их тогда много видел.

А теперь один писатель по фамилии Смуров пришёл ко мне, и мы начали вспоминать прошлое. Вспоминали „Блок-хауз“ — странное место, выселяемый и так и не выселенный дом с огромным количеством случайных и неслучайных постояльцев. Там можно было встретить очень странных людей.

Например, в седьмом часу утра на полу в коридоре обнаруживались два капитана, один флотский, другой армейский. Они спали, будто в строю, держа в левых руках фуражки — один чёрную, другой зелёную.

Среди загадочной творческой интеллигенции, которая потом понастроила себе домов по Рублёвскому шоссе, там жил и экскаваторщик, который ничего не умел в жизни, кроме как работать на экскаваторе и пить портвейн. Иногда он зашивался, но всё равно по инерции продолжал покупать портвейн, и в продолжение того месяца, пока экскаваторщик не пил, его комната уставлялась бутылками с портвейном. И когда уже не было места, куда его ставить, он начинал ходить по комнатам, говоря:

— Давай пойдём ко мне, выпьем, а если со мной что-нибудь случится, позвонишь в „Скорую помощь“?

Все, естественно, отказывались, но он находил кого-то, и всё начиналось снова.

Смуров прервал воспоминания о портвейне и начал рассказывать про своего знакомого, что после очередного диспута о Бахтине отправился восвояси из гостеприимного дома.

Этот молодой человек шёл, загребая ногами, похмельный звон бился у него в голове. Он повернул к бульвару и в этот момент увидел несказанной красоты девушку, что шла мимо него к троллейбусной остановке.

В этот момент он понял, что это девушка его мечты.

В этот момент он понял, что ему необходимо её догнать — как и зачем, он не знал.

Мимо, подъезжая к остановке, прокатила серая туша троллейбуса.

Бессмысленный молодой человек криво побежал вперёд и вбок. Ноги после трёхдневных разговоров о Бахтине не слушались, сердце рвалось наружу, но смуровский приятель не сдавался. Он в последний момент вскочил в троллейбус, и тягучие складчатые двери, закрывшись, вбросили его на заднюю площадку. Прямо перед красавицей.

И тут молодой человек понял, как он отвратителен. Отдуваясь как жаба, он стоял перед небесной мечтой в своём мятом костюме. Трёхдневная щетина и перегар дополняли образ обольстителя. Молодой человек понял также, что он должен подойти к прекрасной незнакомке и сказать, что любовь наполнила его сердце.

После этого ему хлестнут по небритой морде, но дело будет сделано. Долг перед судьбой будет выполнен, и тогда можно сойти на следующей остановке и побрести арбатскими переулками к обрыдлому жилью.

Он качнулся и ухватился за поручень. Сделал шаг вперёд и открыл рот.

Девушка посмотрела на него ласково и произнесла:

— Вы знаете, вы мне очень понравились. Вы та-а-ак бежали…

В тот день он проехал все мыслимые остановки.

Начался спорый московский роман. Дни шли за днями, встречи были часты и целомудренны. Молодой человек ходил с девушкой своей мечты по московскому асфальту, держа под мышкой томики Мандельштама и Цветаевой. Он тыкал пальцем и произносил приличествующие речи. Часовые любви тогда ещё не проверяли документы на каждом шагу, а просто пялились на эту пару. Девушка действительно была эффектна — хорошо, по тогдашним меркам одетая, она была выше своего спутника на полголовы.