Плач Персефоны - Константин Строф Страница 17

Гибнут далекие звезды, распускаются и увядают в ответ грозди тщеславных цветов на кривошеих каштанах. Ветер напоследок отчаянно вскружил головы притворным облакам. Все дороги равны.

Пилад шел и размышлял, как же она бегает где-то в одном нижнем белье. Или, страшно подумать, совсем нагая. Возмутительная вообразилась ему неприбранность, способная вынудить пальцы обмануть доверчивый трепет шеи. Только известно ей твердо и достоверно, сколько Пилад в состоянии терпеть.

Ветка попробовала загородить путь и тут же оказалась сломана; но кора крепко держала, не желая отдать. Пилада, не разжавшего вовремя руки, дернуло обратно к дереву. Незлой, но бесноватый – он крутил и рвал, что было сил, чувствуя, как рука непоправимо делается липкой. Молодой побег не сдавался, производя отчаянный вой. Наконец раздался треск, и гнус в ужасе бросился по сторонам. Брызнули капли, а за ними последними уж поползли простачки, наименее озадаченные жаждой жизни.

За поруганным деревом с неуместной игривостью открывалась равнина, широкая, волнистая, податливая под каблуками, словно неприятельское лицо. Вокруг Пилада по земле стелились четыре каркающие тени, но вскоре и им было сказано бесследно пропасть. И Пилад остался один на один с ненасытной дочерью Хаоса, утробно квакающей при каждом шаге.

Пушистое сорное небо взмахнуло вдалеке соломенной шляпой и спрятало ее за горизонт. А следом, как по волшебству, вытянуло уже за спиной у Пилада.

Не успевая вертеться, он глотал воздух, не унимал дрожь и удивленно взирал на творимые фокусы. И смущенное небо, спохватившись, отозвало свой головной убор обратно, дав возможность отступить назад и вновь ожить всем призракам и миражам. И бессилен оставался гнев выхолощенного бога, жертвы коварства и стыда, обреченного тысячелетиями наблюдать распутство супруги-сестры. Пробудилась от шума блудница, распалилась и ну хвалиться. Преумножая в свою никчемную очередь шум – беглое мародерствующее войско безродных ополоумевших звуков. Но когда-то рука отбросит постылое канотье, дотянется рывком до словоохотливой поверхности, и ступит, робко улыбаясь, тишина.

А ноги даже не просят о привале.

21

Первые спутники появились вдалеке. Тревожными силуэтами они шли параллельно, не приближаясь. Их вид воскрешал в подвывающем мозгу недавние и оттого расплывчатые воспоминания сродных подглядываний. Сопровождение никак не пыталось себя проявить. Только неразборчивый шепот доносился с его стороны. Но постепенно в войске их наметилось прибавление.

Все пошло стремительно, как по кличу, – и вот уже на равнине нет места, куда можно ступить без страха коснуться одного из пегих странников плечом. Пилада обступили плотными рядами. Всё ближе, и уже почти не сделать без стесненья вдох. И только один путь. Тут Пилад увидел ее снова – она шла в толпе в нескольких шагах от него, понурив голову. Она изменилась: лишь он собрался поднять руку, ее кожа в одно мгновение, будто испугавшись, приняла с трудом забытый, выметенный из ненасытного воображения вид, а глаза беспокойно зашевелились в щелях неподвижных восковых век. Пилад понял, что сейчас она в нем не нуждается и потому не хочет видеть. Он тоже опустил голову, а когда снова поднял, на ее месте шагал пигмей, неся на левом боку мертвую руку. Из его восточной внешности при всем тщедушии струилось нечто угрожающее, потаенное. Рядом с ним степенно высилась высокая сутулая фигура с зияющим ртом. Пилад, приглядевшись, догадался, что повстречался с небезызвестным прежде проповедником, о котором сам слышал не раз. Решил, знать, на время спуститься с высот своей пуританской войны и получить землянскую страховку чужим гноем. Почему эти двое шагают под руку, словно герои притчи? Что за фарс связал их несхожие, хоть и одинаково неугомонные века воедино?

Пилад отвернулся. Другую сторону занимал молодой человек с беспокойной неуклюжей походкой и фуражкой почтальона, низко натянутой на оттопыренные уши. А с ним – близнецы, несущие на общем плече кайло, лопаты и другие инструменты. Следующим рядом выступали с неестественной для мужчин вальяжностью и на Пилада с подозрительным интересом поглядывали двое других. Оба были одеты, как вельможи, вероятно, очень высокого ранга, во всем их облачении чувствовалась и неподдельная торжественность, и одновременно смехотворность. Из-под свалявшихся париков глядели два молодых наивных лица: одно – с ужасными отпечатками женской неверности и побоев, другое, совсем юное – сплошь изукрашенное язвами. Пилад инстинктивно зажмурился.

Позади, сопя, ковыляет белый, в темноте – истинно белоснежный, пес, грустным взглядом своим просящий без возражений идти вперед.

Дух Пилада в продолжение шествия кружил где-то вверху, и оттого ему было позволительно оглядывать все с вышины, беззаботно паря змеем в воздухе, недоступном самому задыхающемуся Пиладу, что одновременно мог заглянуть – и не без ужаса – в любое лицо, если желал и если желали за него. Пилад слышал о многих живших прежде, чьи тела часто подвергались похожим запустениям. Жил и такой, чьи границы настолько расширились, что оказались навсегда покинутыми освобожденным от повинности духом. И по чудной иронии ему до смерти хотелось в плоть. Вплоть до самой смерти.

Но относительная недосягаемость Пилада, похоже, мало кого интересовала. Неизвестно по чьему приказу его в один миг обступили дети с горящими факелами в руках, и дальнейший путь он продолжал в плотном живом кольце. Их неподвижные лица, словно в награду за старания, были обсыпаны мелкими монетами. Из хвастовства они то и дело подносили развевающиеся пламена факелов, освещая свои жалкие черты.

Впереди показалась развилка трех дорог. И они, словно по сговору, остались в стороне. При виде, пусть и кратковременном, такого распутства представилась славной идея принести стигийского пса в жертву. Но привала на игры и раздумья никто, очевидно, не собирался устраивать, а пес сердито засопел в темноте где-то совсем рядом.

Всюду валяются перевернутые возы. Поросшие лишайником колеса тихо скрипят. Поглубже в траве – обгорелые деревянные крылья. Неслышно движутся по полю тени. Пробегает что-то возле самых ног, едва касаясь мохнатыми хвостами щиколоток.

Через неопределенный промежуток времени (время тоже боится темноты и молчаливых детей) Пилад ощутил, что земля пошла под уклон и неожиданно сменилась водой. Эта была неглубокая, но резвая река. Вот и она. Глупые реминисценции обретают материальный вид, точно принятое на веру вранье.

Дальнейший путь огненное кольцо с приниженным зрачком-Пиладом проложило прямо по руслу. Что за странная благодарность за хранимое молчание? Окончательно закоченев, Пилад хотел было спросить, но передумал, так и не поняв, ради чего их движению должно́ продолжаться непременно по пояс в воде, да еще против ее естественного течения.

Никаких пылающих виноградников по берегам, одна лишь ледяная вода, промывающая до костей.

Так они и следовали вместе, покуда не оставили искусственного рва и не взобрались по камням в город. Пиладу это место было уже знакомо. Однако он даже не пытался вспоминать, чувствуя загривком неурочность момента. Если и был тут раньше, то не продвинулся далеко от ворот.