Это я, Дюк - Тина Юбель Страница 17

43

Давай во что-нибудь поиграем, говорит Дюк; конечно, говорю я, давай во что-нибудь поиграем. Во что будем играть? Н-да, говорит Дюк, Бонни и Клайд явно не подходят. Но как насчет Буч Кэссиди и Сандэнс Кид? Конечно, говорю я. Кто есть кто? Дело не в этом, говорит Дюк. Он стоит на солнце рядом со мной перед входом в банк; он бросает сигарету в пыль и ухмыляется и держит ружье, — я уверен, что это винчестер. На Дюке очень пыльный пыльник. Я откидываю свой собственный пыльный пыльник и, как и следовало ожидать, нахожу справа и слева на бедрах по револьверу. Я беру их в руки. Они намного тяжелее, чем я мог бы предположить, и выглядят совсем по-другому. Ствол очень длинный. На металле чеканный узор, под стволом железная палка, о функциях которой я имею весьма слабое представление. Кажется, и барабан не отскакивает в сторону, как я думал, а заряжается спереди через маленький клапан. Интересно. И очень тяжело. Я спрашиваю себя, неужели раньше ковбои всегда имели теннисную, вернее револьверную, руку. Дурацкий вопрос, совсем не к месту, говорит Дюк. Он прав. Какая разница, револьверы всегда приятны, хотя (или именно потому что) они тяжелые. Let's go in, говорю я Дюку. Откуда это? Ниоткуда, говорит Дюк, это «House of the Dead-1»и к делу не относится. О'кей, говорю я, и все равно давай зайдем. Да, говорит Дюк и бьет по двери, которая распахивается внутрь и при этом скрипит. Мы заходим. Дюк идет рядом со мной. Manos arriba, кричит он. Здесь полутьма, мои глаза все еще помнят солнце. Пахнет деревом. Я делаю небольшой разбег, половицы пружинят, я запрыгиваю на прилавок перед окошечком кассы, который тоже пружинит, и сверху целюсь правым револьвером в темного человека с усами, сидящего за не очень высоким стеклом. Стекло матовое. Мужчина испуган. Manos arriba, говорю я ему и в качестве эксперимента стреляю из левого револьвера в потолок. Выстрел чуть не вырвал револьвер у меня из руки — она ведь такая слабая, я правша, — и я пугаюсь. Усатый человек пугается еще больше. Я смотрю на Дюка. Дюк держит под прицелом двух дам и одного парня, все трое подняли руки. Я держу револьвер у головы усатого человека. Человек боится. Деньги, говорю я, потому что не знаю, как по-испански называются деньги. Наверное, он все равно меня поймет — что еще я могу от него хотеть. Человек меня понимает. Торопись, говорит мне Дюк и ухмыляется ухмылкой бродяги прямо в лицо даме. Дама смотрит робко. Я слегка подталкиваю своего усатого дулом револьвера, чтобы придать ему ускорение. Он получает ускорение и упаковывает бумажки, очень большие пестрые бумажки, в холщовые мешки. При этом он покрывается потом. Потому что жарко. И тихо, слышно только жужжание мух и шуршание денег. Bay, говорю я, хватаю мешки и прыгаю на пол. Bay. Давай сваливать, Дюк. Да, говорит Дюк, и мы идем к двери спиной вперед, плечом к плечу и смотрим вдоль стволов на людей, которые, подняв руки над головой, смотрят, как мы сваливаем. Уходим, говорит Дюк и взлетает в седло; я прыгаю в свое седло, мешки передо мной, один револьвер все еще в руке, другая держит поводья. Дай резинку, кричу я. Откуда это? «Дикое сердце», кричит Дюк. Мы скачем галопом по пыльной дороге, сначала мимо пыльных деревянных домов, а потом по пыльным равнинам. Чувство замечательное. Ветер пыльный и горячий, так и должно быть. Дюк скачет рядом со мной. Он ухмыляется. Bay, говорит он.

44

Это я, Дюк, говорю я Дюку. Я скучаю. Давай куда-нибудь сходим поиграть. Дюк на другом конце провода. Кажется, я не смогу, говорит он. Мне кажется, я заболеваю, наверное, простудился, общая слабость. Успеешь заболеть, когда тебе будет лет тридцать, говорю я Дюку. Дюк говорит, что мне делать нечего. Я говорю, точно. Откуда это? «Чужие», говорит Дюк. Точно, говорю я. Пойди что-нибудь поделай, говорит он; например, выучи что-нибудь, должен же ты чему-нибудь учиться. Я выучусь, когда мне будет лет тридцать, говорю я. А до этого я хочу сделать что-нибудь настоящее. Зайти за тобой, например. Я зайду, а потом мы куда-нибудь пойдем и что-нибудь поделаем. Разве у меня есть выбор, говорит Дюк; не-а, говорю я. Я говорю, что я зайду, и кладу трубку и захожу. Дюк сидит на диване и курит и ждет меня. Я сажусь рядом и вытаскиваю из его пачки зажигалку. Ну и, говорит Дюк мне, какой у нас план? Куда-нибудь пойти, говорю я, куда-нибудь пойти, а так посмотрим. Где-нибудь что-нибудь съедим, выпьем. Как насчет потанцевать? Целую вечность не танцевал. Иди танцуй с Сабиной, говорит Дюк, женщины все равно танцуют лучше. Может быть, говорю я, но танцы с Сабиной подошли к концу. Сабина — это уже из области истории. Ах, говорит Дюк, ты хочешь мне поведать эту самую историю. Не-а, говорю я, навряд ли. Так получилось. Ах, говорит Дюк, наверное, ты по ней скучаешь. Не знаю, говорю я. Может быть, я только играю, как будто по ней скучаю, ради большего эффекта. А может быть, и нет. Но сейчас уже всё по-другому. И тем не менее. Ничто не вечно под луной, говорит Дюк и спрашивает, должен ли он меня подбадривать. Не-а, говорю я, не пугай меня. Давай лучше пойдем куда-нибудь и что-нибудь поделаем. Да, говорит Дюк, пойдем что-нибудь поделаем. Это не помешает. Мы идем что-нибудь поделать. Мы идем по гравию. Потому что он такой красиво-пестрый. И потому что это не помешает, или потому что мы всегда так делаем. Дюк идет рядом со мной. Безобразные люди болтаются у нас под ногами, пялятся на пестроту и мешают идти. Здесь плохо идти, если торопишься. Слалом безобразных людей, как он действует мне на нервы. У стен в засаде стоят попрошайки, готовые в любой момент прыгнуть на жертву. Слалом попрошаек усложняет ситуацию. На стене с монитором пип-шоу идет видеоклип «Спайс гёрлз». Не понимаю, как можно, посмотрев хотя бы на одну из «Спайс гёрлз», не оставить мысль о сексе навсегда. Мы идем и, чтобы продвинуться вперед, расталкиваем болтающихся под ногами и зевак. Куда мы идем, говорит один из нас. Может быть, что-нибудь выпить. Для начала, а потом посмотрим. Давай выпьем что-нибудь дорогое, говорит Дюк, при приглушенном свете. Например, caipirinhas, рекомендуется для поднятия настроения. Ведь ты разбил себе сердце, это требует выпивки при приглушенном свете. Попробовать стоит, говорю я, все равно мне в голову не приходит ничего лучше, так что пойдем в бар, где при приглушенном свете стремящиеся к шику представители пригородного мира пьют дорогие напитки. Мы должны отодвинуть в сторону пригородных, чтобы подойти к бару. Пригородные что-то бормочут, в основном это или парочки, или парочки в квадрате. Бутылки над баром освещены сзади. Дюк заказывает у бармена в переднике два дорогих caipirinhas, нам приходится ждать целую четверть часа, потому что бармен не успевает выполнять заказы пригородных. Но зато они хороши, caipirinhas. Дюк чокается со мной. За любовь, ведь она же существует, говорит он. За нас, говорю я. Дзынь-делают бокалы, хрум — делает лед. Устроившийся прямо над нами вентилятор крутит по залу пригородные разговоры. Давай играть в «Касабланку», поможем бару, он так старается соответствовать тропическому стилю. В другой раз, говорит Дюк, давай сначала выпьем caipirinhas. Да, говорю я, он поднимает настроение. Мы заказываем новые caipirinhas, хотя еще не допили старые, здесь следует принимать в расчет длительное ожидание. Бармен украшает разноцветные напитки невероятно роскошной флорой, весь вопрос в том, как через такие тернии добраться до самого напитка. Марафет отнимает много времени, чего уж тут удивляться, что мужик возится так долго. Может быть, нам действительно нужно было поиграть в «Касабланку», хотя бы ради того, чтобы убить время, говорю я Дюку. Но Дюк меня не слушает, а смотрит куда-то, где, по-моему, смотреть не на что. Кроме средненького тропического декора. Бармен закончил драпировку напитков и ставит перед нами два caipirinhas. Не спи, пей, говорю я Дюку и тактично указываю на его caipirinhas. Да, говорит Дюк. Мы поднимаем бокалы. За что-нибудь. Мы пьем. Рядом с нами некий человек в костюме вешает лапшу на уши женщине в костюмчике, которая с пустым выражением лица потрошит декор своего напитка. На внимательную слушательницу она мало похожа. Выражение «красивая пара» явно не для них. Лучше мертвый, чем безобразный, говорю я Дюку, потому что хочу что-нибудь сказать и потому что Дюк ничего не говорит. Да, говорит Дюк. И больше ничего не говорит. Костюмированный мужик и костюмчиковая дамочка действуют мне на нервы. Давай поиграем в «Касабланку», говорю я, давай, Дюк, давай поиграем в «Касабланку». «Касабланка» черно-белый, говорит Дюк, но мне на это плевать. Он сидит рядом со мной у стойки «Кафе Рика» и крутит свой напиток, и он не прав, потому что он не черно-белый. Только шляпа у него белая с черной лентой. Он крутит свой напиток, наверное, это виски. Над нами крутится вентилятор. Где-то играют на фортепьяно. Жарко, от вентилятора мало проку. Дюк крутит напиток. Женщина в костюме и с темными волосами, завитыми по моде сороковых годов, просит у меня зажигалку. Дюк опережает меня и дает ей прикурить. Потом он снова смотрит на свой напиток. Женщина отворачивается и уходит. Больше ничего не происходит. Ну и что теперь, говорю я через какое-то время. Я не знаю, говорит Дюк. Он делает глоток. Фортепьяно бренчит. Я жду. Чего-то. При каждом повороте вентилятор скрежещет. Отстой, говорю я, отстой, Дюк, давай свалим отсюда. Почему, говорит Дюк; потому что я так говорю, говорю я и кладу на стол слишком много денег за четыре слишком дорогих напитка и протискиваюсь мимо пригородных в направлении выхода и при этом специально натыкаюсь на женщину в костюмчике, так что она выплескивает немного своего разноцветного пойла, и тащу за собой Дюка, которого вывел из себя я, а меня вывели из себя пригородные парочки, и бармен в переднике, и безобразный тропический декор, и большое скопление людей вокруг. У двери лучше. Даже воздух лучше. Прохладный. Две вшивые пальмы в кадках почти шелестят на ветру, но «почти» не считается. А воздух хорош, от него легче дышится. Я дышу. Дюк спрашивает меня, что это значит. У меня фобия на пригородных, говорю я. Ты меня достал, говорит Дюк; ну и, говорю я. Хорошо, спрашивает Дюк, что ты хочешь? Я не знаю, чего я хочу. Чего ты хочешь, спрашиваю я; совсем ничего, говорит Дюк. Слишком темно, думаю я, дни слишком быстро снова становятся слишком короткими. Я закрываю глаза, чтобы не видеть темноты, и размышляю, и слушаю шелест пальм. Я размышляю, но ничего не приходит в голову. Тогда я говорю, пойдем танцевать, давно я не танцевал. Посмотрим, как и что. Я уже в курсе, знаю, как и что, говорит Дюк. Я знаю, ты все равно пойдешь со мной; в конце концов, я твой друг с разбитым сердцем, а ты взял надо мной шефство, это твой крест. И если я хочу танцевать, то ты пойдешь со мной. Ты меня достал, говорит Дюк. О'кей, пойдем танцевать. Посмотрим, как и что. Дай мне сигарету, говорю я, и Дюк дает мне сигарету и зажигалку. Я вдыхаю дым, вкус средненький. Слишком прохладно, думаю я, слишком быстро становится слишком прохладно. Осень. Куда мы идем, спрашивает Дюк; посмотрим, говорю я. Дюк идет рядом со мной. Мы идем по прохладным улицам с маленькими пивными, из которых доносится шум. Все-таки свет в пивных делает ночь менее темной. Мы идем к хипповому танцклубу; безобразный хипповый вышибала, стоящий рядом, не пускает нас внутрь, потому что терпеть нас не может. Сегодня только для гостей, говорит безобразный хиппи. Я говорю ему, что он может заткнуться. Не бери в голову, говорит Дюк. Он прав. И все равно. Задница. Пойдем куда-нибудь в другое место. В другом месте люди танцуют под не очень плохую музыку, и там так мрачно, что их почти невозможно разглядеть. Мы с Дюком встаем у бара и пьем пиво. Потом идем на танцпол и танцуем в толпе. Полувозбуждающие световые эффекты создают полувозбужденное настроение. Я танцую. Я закрываю глаза и жду, когда музыка возьмет надо мной полный контроль, но она не торопится. Я пытаюсь играть, как будто все получилось, но и этого толком не получается. Если быть откровенным, то я прекрасно чувствую, что мое тело двигают не музыкальные звуки, а мышцы. Может быть, все дело в том, что музыка слишком отстойная. Я снова открываю глаза и озираюсь в поисках Дюка, но Дюк уже не танцует. Я вижу его у бара. Он курит и больше ничего не делает. Танцующая курочка подтанцовывает ко мне и ухмыляется. У нее голодный вид. Клубы так и не научились быть достаточно темными. Я отталкиваю ее и проталкиваюсь в сторону бара. Ну и, говорит Дюк. Он стоит рядом со мной у бара. Что и как? Теперь я знаю, говорю я. Может быть, нам нужно было купить дозу. Я уже об этом подумал, говорит Дюк. Может быть, под музыку было бы лучше, говорю я. Да, может быть, говорит Дюк и с отсутствующим видом смотрит куда-то во мрак, слишком мрачный для того, чтобы в нем можно было бы хоть что-то разглядеть. Я осмотрюсь, говорю я Дюку. О'кей, говорит он. Я осматриваюсь и нахожу около туалетов какого-то грязнулю, который продает мне пакетик порошка. Остается надеяться, что это не гипс. Музыка становится еще хуже. Сувенир, говорю я Дюку и проводу две дорожки по унитазному бачку. Дюк стоит рядом со мной в кабинке и курит. В соседней кабинке другие люди пробуют другие наркотики — тетка и мужик, насколько можно разобрать. Бачок испещрен следами от затушенных сигарет. Ура, говорит Дюк. You go first, говорю я и даю ему свернутую десятку. Это, наверное, из «Матрицы», говорит Дюк, берет десятку и втягивает свою дорожку. Ну и, говорю я; голод берет свое, говорит он. Я втягиваю свою порцию. Слизистая идентифицирует купленное мной вещество как промышленные отходы, разъедающие нос. Но все равно. Женщина в соседней кабинке восторженно хрюкает, они явно раздобыли порошок более высокого качества. Аж зависть берет. Дюк швыряет свою сигарету в унитаз. Шип — делает сигарета; а что теперь, спрашивает он. Теперь мы пойдем танцевать и посмотрим, сможем ли мы воспарить над обыденностью; может быть, мы попались на удочку какому-нибудь охотнику за скальпами. Если да, то я позвоню в полицию и скажу, что здесь идет наркоторговля. Вот они удивятся, говорит Дюк и открывает дверь, чтобы освободить место для следующих любителей наркотиков, которые от нетерпения пританцовывают около раковин. Мы протискиваемся мимо. Перед женским туалетом стоит девичья очередь. Доза как доза, думаю я и чувствую, что уже почти парю. Зато нос совсем расклеился и сердце стучит как бешеное. Я направляю Дюка сквозь толпу к танцполу. Полувозбуждающие световые эффекты кажутся мне чуть более возбуждающими. Я овладеваю кусочком пола между танцующими и танцую и опрашиваю свою голову на предмет ее самочувствия и наличия изменений. Жду нарковоспарения, но настоящее нарковоспарение так и не наступает. Дерьмо, несмотря на страшную дороговизну. Жду, пока музыка устроится поудобнее в моей голове и моем теле. Но музыка остается в усилителях. И остается отстойной. Мое сердце мечется под невероятные басы. И все равно я танцую. Или играю в то, что я танцую. Голова и тело затеяли смуту, но я не ощущаю легкости. А ощущаю смуту. И музыка отстойная, это я уже говорил. С трудом заставляю тело танцевать. Проклятие, думаю я, никакой связи. Теперь басы перемещаются ко мне голову и ведут себя там как непрошеные гости. Тело испытывает жуткий страх, а я сам не принимаю в этом никакого участия. Вероятно, это из-за бешеного сердцебиения. Я хочу хорошей музыки. Зачем я здесь, думаю я. Чтобы танцевать. Но я совсем не хочу танцевать. Понял это только сейчас. Я открываю глаза и смотрю на людей, которые все еще безобразны или стали даже еще безобразнее, чем раньше. Дюк стоит среди танцующих в паре метров от меня. Он стоит просто так. Дюк, говорю я ему, но он меня не слышит, музыка слишком громкая, очень громкая. Я протискиваюсь к нему, отталкиваю танцующего тинейджера, который стоит на моем пути. Дюк, говорю я. Да, говорит Дюк и смотрит на меня. Почему ты здесь стоишь, говорю я; не знаю, говорит Дюк. Я говорю, во мне какая-то смута. Давай свалим. О'кей, говорит Дюк. И продолжает стоять. Я хватаю его, и мы протискиваемся к выходу. Перед выходом стоят группки людей. Я замечаю, что где-то оставил свою куртку, оставляю Дюка и снова протискиваюсь в толпу и ищу проклятую куртку; ее никто не украл, она валяется где-то на полу у бара. Здесь слишком шумно и слишком много людей, думаю я. Кажется, это вызывает у меня панику, вероятно, из-за бешеного сердцебиения, хотя постепенно ситуация улучшается. Я нахожу проклятую куртку и снова протискиваюсь сквозь басы и людей вон, на волю. Здесь лучше. Легче дышать. Я дышу. Медленно. Здесь спокойнее. Гораздо. И тем не менее в моем теле начинается сумбурный драйв. Да еще и нос болит. Я надеваю проклятую куртку, потому что прохладно. На другой стороне улицы Дюк прислонился к оранжевой машине и курит. Я протискиваюсь сквозь группки людей, мне надоедает постоянно сквозь кого-то протискиваться. Слишком их много. Портят настроение. Я прислоняюсь к оранжевой машине рядом с Дюком. Мне бы выпить, во рту наждак. Я смотрю наверх. Ничего не видно, небо затянуто тучами. На темном дереве шуршат листья. Дюк курит и ничего не говорит. Значит, придется говорить мне. Я говорю, а что теперь? Я не знаю, говорит Дюк. Я тоже не знаю. Полный отстой. Что, спрашиваю я; да всё это, говорит Дюк, всё. Ты сводишь меня с ума, Дюк, говорю я. И оставляешь меня на бобах. Проклятие, говорит Дюк, как это я оставляю тебя на бобах, я торчу здесь с мерзкими отстойными наркотиками в башке перед мерзким клубом, в который хотел пойти ты. Чего тебе от меня надо? Хороший вопрос, думаю я. Чего мне, собственно говоря, надо. От него. И вообще. Мимо нас медленно проезжает такси. Группки людей на улице медленно расходятся. Я смотрю, как они это делают. Дюк говорит, что он уходит. Ты не уйдешь, говорю я. Кто ты такой, говорит Дюк, мой опекун, что ли. Я не обязан. Мне не нужно. Понятия не имею, чего ты хочешь, но оставь меня в покое. Я хочу, говорю я, я хочу удержать мир. Хочу, чтобы у нас все было хорошо. Удовольствия, приключения и такие вещи, чтобы по-настоящему клочья летели. И все такое. Я не хочу идти на твои похороны, и я хочу, чтобы у меня перестал болеть нос. И не хочу, чтобы ты уходил. И не хочу, чтобы наступала осень. Давай пойдем куда-нибудь, где не холодно и не осень, Дюк. Откажись от наркотиков, говорит Дюк, ты их не переносишь, и будь добр, прекрати меня опекать, я сам с собой разберусь; не разберешься, говорю я; иди сам знаешь куда, говорит он. Может быть, он прав, может быть, он сам с собой разберется. Может быть, я тоже сам с собой разберусь. Кстати, я бы с удовольствием что-нибудь выпил, минералки или что-нибудь в этом роде. Я ухожу, говорит Дюк; ты на меня плюешь, говорю я. Be my guest, говорит он. Откуда это? «Чужие-II», говорю я, я пойду с тобой. О'кей, говорит Дюк. Давай купим по дороге минералки, говорю я. О'кей, соглашается Дюк.