Свинобург - Дмитрий Бортников Страница 17

Вот мы и стояли перед ними, дети, а они и не видели...

--- Давай, Фриц! — шептал Витька. — Давай! --- Если слезы по щекам текут, значит, это по-настоящему, а так... Это не считается! --- Ну, давай! --- Вспомни! --- Ну, кто давал тебе пизды в школе? --- Помнишь?! --- Его рожу?! --- А тот, кто плюнул тебе в морду?! --- Вспомни? --- И все пойдет нормально! --- Как ремень у тебя спиздили и потом насрали в карманы! --- А, вот, вот, вот ---

У меня першило в носу. Резь в глазах и первый наплыв. Второй, третий... А нужно было еще больше, чтоб они текли по морде. Чтоб было по-настоящему. Старухи эти вокруг гробов были остроглазы, как кроты. Им нужно было сделать Ниагару слез. У меня начинало получаться! С каждым разом все лучше и лучше!

Стоило только представить себе смерть прабабушки! То, что я не вырыдал на горе... И все шло как по нотам. Витька еще должен был меня притормаживать, когда я расходился!..

Дети нуждаются в развлечениях больше, чем в хлебе... Поверьте. Это потом они учатся развлекаться жратвой.

Конечно, я рос и все время ходил с урчащим брюхом. Стоило нам с Витькой добыть что-нибудь, мы несли на чердак. Там можно было укрыться от этой свистящей в ушах болтовни. Тем более я половины слов не понимал из тех, что придумали «эти». Витька взрослых так и называл всегда — «эти».

Когда старухи подъездные перемерли, а оставшиеся были крепки, мы устраивали похороны самих себя. То я Витьку оплакивал, то он меня. Он меня лучше. Когда его очередь была лежать со сложенными руками... С печальным лицом «умруна» он больше пяти минут не выдерживал. Ему так тяжко было просто лежать. Тем более мы переодевались в старух! Конечно, это была моя идея. Чья еще...

Он, сопя и матерясь, как наш лифтер Архангел, натягивал на себя юбку и недовольно ложился. А стоило ему повязать шаль, я сразу выигрывал. Он ерзал на двух табуретках, мы их специально притащили. Он сопел, пыхтел и украдкой чесал нос. Он ерзал и терпел. Но ему трудно было умирать. Это сразу видно! Сразу ясно, кому легко умирать, а кому трудно!

Вся соль была в том, чтобы рассмешить «умруна». Стоило только ему завязать узлом шаль и выпятить при этом подбородок, я катился на пол со смеху. А он, ругаясь на чем свет стоит, вылезал из своего гроба и тоже начинал ржать.

Пожалуй, это была единственная игра, в которую я выигрывал, совсем не желая этого.

А когда я ложился на доски, Витьке приходилось туго. Что бы он ни вытворял, ему не удавалось заставить меня даже пошевелить ресницей.

Я лежал с закрытыми глазами. Не шевелясь. Было так удобно, так спокойно. Я бы всю жизнь так пролежал. Если б не надо было постоянно набивать брюхо. В такие минуты я никогда не засыпал. Наоборот, я испытывал странный подъем... Все мои воспоминания, как вода, прибывали и прибывали... Они грозили затопить всю нашу высотку... А потом я испытывал удивительную тоску. Тонкую тоску, светлую. Печаль без слез. Будто ты склоняешься к чему-то самому дорогому... Лежа, я будто летел на спине. Было легко, и по всему телу проходила дрожь... Чувство легкой тяжести... Я будто лежал на высоком месте. На вершине горы. Потом, играя, я всегда представлял себя лежащим на вершине далекой горы. Совсем одним, но не одиноким. Я не чувствовал ни грусти, ни утраты. Я покоился без воспоминаний... Только иногда я думал о той книге деда Вилли, о тех немецких легендах... Я будто лежал посреди одной из них, на вершине горы. И тот дикий вепрь-отшельник нес меня на спине... Мы летели над темным лесом... И я держал в руках голову мужчины. Отрубленную голову, и прижимал ее к себе, как что-то самое-самое дорогое... Это было так странно, так необычно...

Ты лежишь на чердаке, переодевшись старухой!.. Ты умираешь!.. Ты играешь, и приходит такая минута... Такая минута...

Это было удивительно.

Витька смотрел на меня и рыдал в голос! До моего слуха ничего не доходило. Наверное, я действительно становился мертвым! Он звал меня, но я не отзывался. Он дергал меня, трепал, но я не воскресал. Его это самого пугало до смерти!

--- Ебаный придурок! --- Ты чё, правда сдох?! --- Я тебя трясу как яблоню! --- Брось свои штучки! ---

А когда это проходило и я открывал глаза, передо мной был шифер крыши. Монотонное воркованье срущих голубей. Они и меня всего обгадили с ног до головы! Ведь я был неподвижен, как кусок картона! Как сломанная кукла! Как осколок бутылки! Иногда они даже забирались на меня, эти ебаные птицы мира! Топтались, клевали пуговицы на рубашке!

Витька, чтоб меня совсем оживить, начинал щекотать. По идее, я должен был вскакивать. Но я продолжать лежать... Я был неинтересный партнер для игры в смерть. Это точно! Там было так красиво, так спокойно... Красота мужских тел, их энергия, их раны и их смерть... Все это меня зачаровывало. Я оказался в заколдованном лесу.

Это была эпоха красоты. Сначала Игорь, потом эти расконвойные на кирпичном заводе, дядя Георгий, для которого я сочинил легенду... Легенду о его любви к рыжеволосой никсе...

Она была на самом деле. И никса, и любовь. Все настоящие уроды остро чувствуют красоту. Это как запах. Ты его предчувствуешь издалека, как зверь чует бурю... Это как далекие толчки. Как землетрясение. Как неслышный зов, на который ты идешь. Это жестокая вещь, в конечном итоге. Даже тигр когда-то насытится. Только красота никогда не перестает убивать.

-------------------------

-------------------------

Было лето и были дни, когда я был так близок к красоте...

Она была совсем рядом.

Те дни, когда я приходил на бойню... Когда я «сушил» мышцы дяде Георгию.

Это был целый ритуал.

После обеда он поджидал меня, и мы шли вместе в раздевалку.

Эти длинные душные коридоры... Мы проходили столбы света, столбы темноты, снова свет, и снова темнота... Залы с колоннами света, падающего из окон справа... Долгие коридоры, так что я впадал в легкий транс... Шагал как автомат, спал с открытыми глазами...

Мы останавливались, дядя Георгий открывал очередную дверь... А я маршировал на месте, чтобы не свалиться и не уснуть.

Мы шли и шли, и постепенно становилось прохладнее. Мы будто опускались под землю... Я просыпался и пялился по сторонам, надеясь запомнить дорогу.

В конце концов я ее так и не запомнил... Мы входили в большой зал. Здесь, в самом центре, стояла тяжелая кованая табуретка. Она, может быть, была даже привинчена к полу. Не столь важно!

Здесь я начинал замерзать, несмотря на свои сугробы жира!

Дядя Георгий давал мне фуфайку и электрод. Я обстукивал электрод о край табуретки, чтоб снять покрытие.

Дядя Георгий снимал свою выцветшую зеленую рубашку с двумя петлями для погон, с кровавыми разводами и, обнаженный по пояс, садился на табуретку. Рубашку он держал в руках, между колен.

--- Давай --- Вот здесь --- Сбоку --- Осторожно ---

Он руководил, а я тихонько, но резко, с оттяжкой начинал бить стальным прутом по мышцам. Сначала простукивал бицепсы. Потом спускался и начинал простукивать предплечье. Потом переходил к дельтовидной мышце.