Острое чувство субботы. Восемь историй от первого лица - Игорь Сахновский Страница 17

А заканчивалась так:

«Чтобы потрясти воображение и угодить той единственной, которой заняты все ваши мысли, посетите салон “Бельэтаж” — он не обманет ожиданий!»

Домой приехал поздно, уставший, но в чудесном настроении, как у именинника. За ужином Лариса рассказала, что её директриса едет с мужем отдыхать на египетский курорт. Неожиданно для самого себя я сказал: «Почему бы и нам не поехать туда попозже?»

Вместо ответа Лариса посмотрела на меня с горестным недоумением: она совсем не видела хороших перспектив. А я их видел, хотя в реальности мы пока наблюдали только задержку зарплаты, которую главбух объясняла тем, что господин Федюшин отбыл в командировку за границу, а финансисты в его отсутствие не могут подписать какой-то документ. Но ведь Геннадий Ильич уже скоро приедет! А я, признаюсь, готов был ждать и подольше, чтобы продлить это волнующее предвкушение подарка судьбы.

Видя моё лёгкое настроение, сын Алёша встрял в разговор и напомнил о новом телефоне, без которого он просто не может жить. И здесь я тоже позволил себе намекнуть на скорое будущее, пусть и без указания сроков.

По вине Алёши вдруг вспомнил, что, когда мне было 10 или 11 лет, я погибал от желания стать обладателем игры под названием «Хоккей настольный» из магазина «Культтовары». В мире не было ничего заманчивей и прекраснее, чем эта алюминиевая коробка, изображающая ледовое поле, с тесными прорезями и штырьками: на них насаживали плоские сгорбленные фигурки хоккеистов, чтобы гонять рычажками взад-вперёд. Уже не помню, у кого я видел это сокровище, возможно, у мальчиков из нашего двора, но такие счастливцы в природе существовали. Отец приходил в синей заношенной спецовке со своего механического завода, и я каждый вечер вымаливал у него настольный хоккей. Он то сразу отвечал отказом, то спрашивал о цене и впадал в хмурую задумчивость. Игра стоила 12 рублей. Как я сейчас понимаю, за такие деньги отец мог полмесяца обедать в заводской столовой. Наконец, мне было отказано окончательно, и моя светлая спортивная мечта угасла.

В то время мы жили уже не с мамой, а с тётей Надей Середой.

Мама исчезала как-то постепенно. Сначала она долго болела дома, потом её увезли в больницу, а из разговора отца с кем-то взрослым я узнал, что её разрезали и тут же зашили, обнаружив запущённый рак. Насколько мне известно, отец не навещал маму в больнице — он как будто сразу её мысленно похоронил. Но вот что я не могу разгадать: почему я, девятилетний, сам не порывался навестить больную, не просил отца отвезти меня туда, где она лежала? В конце концов, не поехал на трамвае самовольно в отдалённый район, в тот онкологический диспансер, а продолжал гулять в пределах разрешённого мне двора. Никогда я этого не пойму и не прощу себе. После материной смерти отец привёл домой тётю Надю, которая прожила у нас два года и запомнилась тем, что научила меня пришивать пуговицы к рубашке, а перед уходом сказала отцу: «Ты клоп».

Ещё я вспомнил, как однажды в День города мы гуляли с Алёшей и Ларисой по центру и по набережной. Алёша, которому шёл тогда седьмой год, нашёл на тротуаре некрупную купюру, почувствовал себя богатым и захотел немедленно раскошелиться. Он застревал у каждого прилавка с сувенирами, долго размышлял, сомневался, уходил с сожалением, пока не прилип накрепко к лотку со статуэтками из пластика и стекла. Сначала он купил себе черепашку-ниндзя, истратив половину суммы. Потом осведомился у матери, что ей нравится больше всего. Лариса ответила: «Вот эта птичка». Тогда Алёша попросил нас отойти в сторонку и не подглядывать, что он будет покупать.

От лотка он ушёл с блаженным и загадочным лицом. По пути домой предупредил Ларису: «Я там кое-что купил… Но смотреть пока нельзя, даже не проси! Придётся подождать!» И, хотя она молчала, он через пять минут строго сказал: «Наберись терпения! После увидишь!» Лариса предложила положить мешочек с его покупками к ней в сумку, он возразил: «Ты хочешь тихонько подсмотреть? Тебе не терпится? Всё равно жди!» Когда мы переходили через мост, поднял свой мешочек над водой и пригрозил: «Вот я сейчас уроню в речку, и вы никогда не узнаете, что там было!» Лариса, подыгрывая ему, упрашивала не бросать мешочек в воду. Он сжалился, но ещё раз десять повторил: «Терпи, скоро узнаешь, надо подождать!» И уточнил на всякий случай: «А тебе правда понравилась эта птичка?..»

Кончилось тем, что, вручая статуэтку, Алёша выронил её и вдребезги разбил.

В следующий понедельник главный редактор позвал меня в кабинет и сообщил, что интервью, которое я взял у госпожи Нахимовой, газета печатать не будет. На мой вопрос: «Почему?» он сказал: «Сам подумай» и постучал средним пальцем по виску.

После обеда я позвонил в журнал «Beauty of Beauty» и спросил, получена ли моя статья о салоне «Бельэтаж». Да, статья получена, хорошая статья, но журнал не сможет её напечатать. На мой вопрос: «Почему?» мне было отвечено, что я вообще не вписываюсь в их стилистический формат.

К вечеру я зачем-то ввязался в разговор Димы Пинаева и Даши Рукенглаз о литературе. Сначала всё было достаточно невинно: Дима, разбирая читательскую почту, заметил, что в газету стали присылать слишком много самиздата. Он имел в виду книжечки или брошюры, которые авторы-непрофессионалы выпускают за свой счёт. Самиздат можно легко узнать по дилетантскому оформлению обложки, крошечному тиражу и чаще всего наивному содержанию. Даша говорила: «Тебе жалко, что ли? Человек напечатал за свои деньги и раздал двести экземпляров знакомым и друзьям». Дима ругался: «Нет, графоману этого мало. Он ещё в газеты посылает, чтоб его публично расхвалили!»

Потом сменили тему и заговорили о Набокове. Даша только что прочитала раннюю повесть «Волшебник», с которой начиналась «Лолита», — и там, и там страсть взрослого мужчины к 12-летней девочке. Я неосторожно спросил: «Может, у него идея фикс такая была? Или вообще мания, вроде педофилии?»

Они меня одарили презрительными взглядами и вернулись к роскоши человеческого общения, причём в таком тоне, будто я уже ушёл. Да, мол, бывают несчастные маленькие люди, которые судят о шедеврах со своих плинтусных позиций. Дима ещё пошутил, блеснув эрудицией: Беатриче тоже, наверно, жертва педофилии — в неё поэт влюбился, когда ей было восемь или девять лет.

Во вторник я проснулся очень рано, вышел на кухню и увидел Ларису, которая сидела в уголке, отвернувшись лицом к окну. Глаза у неё были на мокром месте. Ответа на вопрос: «Что случилось?» я добиться не смог. Только сильнее заплакала, и сквозь тяжёлые всхлипы до меня донеслось признание, что любви больше нет, и ничего больше нет, и уже ничего не будет. Я попробовал напоить её чаем, но она сказала: «При чём здесь чай?»

На работе мне сказали, что перед моим приходом звонила секретарша господина Федюшина и уведомила: Геннадий Ильич сегодня во второй половине дня заедет в редакцию — конкретно ко мне. Кое-кого эта новость почти шокировала, коллеги смотрели на меня с научным интересом.

Ближе к середине дня нам, наконец, выдали зарплату, и, дождавшись обеденного перерыва, я пошёл в салон связи купить смартфон. Юноша-консультант попытался меня запутать словами «андроид» и «симбиан», но я попросил показать самое лучшее из того, что у них имеется. Денег мне хватило впритык.