Забытый вальс - Энн Энрайт Страница 17

Последний день уходящего года. Самый нелюбимый день в году, и на этот раз я почувствовала, что не выдержу. В полночь, когда чертовы часы начнут отбивать удар за ударом, я попросту сдохну. Мне бы остаться тут, и пусть новый год наступает где хочет. Как это делается? Встаешь — и Земля уходит из-под ног? Плывешь на волнах холодного, медлительного моря? Любишь одного мужчину, а целуешься с другим?

Целуешься и не можешь оторваться.

Вернувшись к машине, я заявила Конору, что немедленно возвращаюсь домой, что хочу нынче же повидаться с мамой, и он, если хочет, может поехать со мной, хотя я бы предпочла отправиться без него.

— Да, я бы предпочла, — повторила я.

И мне… мне нужно… нужно время, о’кей?

Конор тяжко вздохнул — надоели пустые, жалкие штампы — и включил зажигание:

— Я тебя отвезу.

— Не надо.

— Тогда бери машину. Меня подвезут.

И я не ответила ни «спасибо», ни «извини». Не сказала: «Все дело в проклятых сигаретах, ты ни при чем». Не солгала, но и правду не сказала: что он ни при чем, да и Шон Валлели тоже.

Я помчалась на Уотерфорд по 25-му шоссе и свернула на высокий крутой подъезд к Дангарвану, как раз когда загорелись уличные фонари. Растерянное лицо свекрови все еще стояло у меня перед глазами.

«Не беспокойтесь, — следовало бы сказать мне, — я не разобью сердце вашему сыну».

Поспешное прощание. Что-то такое надо было сказать. Пусть это и ложь. Пусть мы и не разговаривали. Переход власти от одной женщины Конора к другой, и особого удовольствия мне это не доставило.

Конор подогнал машину к парадному крыльцу, я уложила чемодан в багажник. Перецеловала всех на пороге большого белого дома, все-таки смахивавшего на бунгало, и мой охальник свекор в кои-то веки воздержался от обжиманий. Но меня его грубоватое ухаживание особо и не стесняло. По правде говоря, даже нравилось. Я ведь кокетка.

Поворот на Бриттас, поворот на Эннискерри, огни шоссе. Я доехала до выезда на Талла, пробралась сквозь лабиринт пригородных улиц и затормозила перед маминым домом. Выключила двигатель и постояла в морозном молчании: кровь еще сильно пульсировала в венах.

Приятно побыть немного с собственными родственниками. Пусть семья у меня и небольшая, пусть мы с мамой сидели вдвоем перед настоящим огнем в искусственном газовом камине, переключая каналы под звон полуночных колоколов и попивая «Морской бриз».

Джоан рассеянно стряхивала пепел в псевдокамин. Сквозь юбку нащупала резинку чулок и приспустила паутиной к щиколоткам. Для женщины, столь совершенной с виду, моя мать была до странности неряшлива. Да что там совершенный облик — она вбирала в себя весь свет, который ее окружал. И однако же в детстве меня смущала ее манера усесться в кухне вместе с дочерьми и их школьными друзьями, прислушиваться к нашей болтовне, куря и роняя пепел на пол. И не потому, что в доме отсутствовала пепельница, — пепельницу я как-то раз нашла в холодильнике и нисколько не удивилась: содержимое холодильника у нас всегда было странноватым. «Чем ты весь день занимаешься?!» — помнится, заорала я однажды с голодухи. Мать ничего не ответила. Нечего ей было сказать.

В первые годы вдовства она запустила дом, и мы с сестрой ей так этого и не простили. Дети любят рутину. Им, возможно, больше ничего и не требуется.

Зато в тот канун нового года я получила всю причитавшуюся мне рутину: бутерброд с сыром и помидором, чашку чая; мама перебрала бутылки в поисках чего-нибудь стоящего, встряхнула пакет клюквенного сока — «Полезно для мочевого пузыря», — и мы перешли в гостиную поболтать. О чем, не помню, не складывается в голове. Она спросила:

— Как твои свёкры?

И я ответила:

— Ой, не спрашивай.

Про диеты говорили, само собой, про то, как с годами весь лишний жир скапливается спереди. Сравнили преимущества раздельных костюмов и платьев, вспомнили бывших, ее и моих, и что с ними сталось. Мое стойкое отвращение к пастели. Все как обычно.

В пять минут первого она собралась ложиться. Я не понимала, что мне-то делать, куда идти. Мама, видимо, так привыкла к собственной рутине, что ей и в голову не пришло сначала выпроводить меня.

Я понюхала и допила последний глоток.

— Наверное, уже больше нормы, — заметила я и тем самым спровоцировала сильное замешательство. Общественный транспорт Джоан озадачивал, и она слышать не хотела про такси.

— В такую ночь! — возмутилась она. — Дорогая моя, ты ляжешь у себя в комнате.

Ее уже вынесло в коридор, она ухватилась рукой за перила у подножия лестницы, а глаза над пыхтящим ртом наполнились тревогой.

— Давай хотя бы помогу, — предложила я, но мама отмахнулась и двинулась наверх, цепляясь за столбики перил.

— Но только сегодня, учти!

А то вдруг я подумаю, что бремя забот переходит ко мне.

Я последовала за мамой наверх, свернула в мою спаленку, заползла в постель и кое-как разделась под отсыревшим от холода одеялом. Утром проснулась свежая, как дитя, и спустилась к завтраку — сосиски и яйца, тост с маслом, чай. Мама успела вырядиться в малиновую двойку из кашемира и твидовую юбку, боевая раскраска на лице — морщинок совсем чуть-чуть, в уголках глаз, кожа и впрямь замечательная. Она тут же заметила мои некачественные колготы и послала меня наверх за нераспечатанной упаковкой чулок — возьми в ящике.

— Мама, мне тридцать два года!

От чулок я уклонилась, зато позаимствовала огромное кольцо из той бижутерии, что мама некогда надевала на танцы. Хотела и шарфик прихватить, но смутная печаль предупредила меня: «Кто знает, когда я смогу его вернуть?»

Нарядившись, мы сели в мамин «рено» и поехали в Брей, где мой зять участвовал в новогоднем заплыве.

Мы проехали через безлюдный город и остановились на берегу. Найти Шэя в толпе на пляже оказалось не так-то легко. Мой зять-клоун, в страхолюдном парике и в желтой футболке с надписью «Берегись» на груди. Собирает пожертвования на борьбу с депрессией, заявил он нам, а его дети прижались к ногам Фионы, замерзшие и растерянные. Шэй выглядел толстым. Хуже чем толстым, — с таким брюхом и паучьими ножками в обтягивающей черной лайкре он выглядел человеком средних лет. Ноги — это самое страшное: бледно-восковые стопы, распластанные на прибрежных камнях. Он пробирался к глубокой, бурлящей воде, а толпа визжала в садомазохистском упоении. Моржи плюхнулись в море, обернулись помахать, и тут мне стало совсем жутко: плывут в масках для Хэллоуина, в нелепых шляпах, все равно как если бы парень рядом с тобой снял плащ и внезапно превратился в идиота, не отличающего сухое от мокрого.

Потом мы добрались до Эннискерри, погрелись супом и чаем, и мама осталась с детьми, а мы отправились к Шону с Эйлин подлечиться «ударами быка».

Так естественно и должным порядком вышло, что в два часа дня первого января я вполне законно прошла по гравию к матово-серой двери моего коллеги и доброго знакомого Шона Валлели и постучала в эту дверь испанским сувениром его супруги — колотушкой в форме ладони.