Олимп иллюзий - Андрей Бычков Страница 16

По реке Хуанпу проплывал маленький, светящийся гирляндами, теплоход. На том берегу высились небоскребы Пудонга. И я все никак не мог понять, как и зачем я сюда попал. Как будто я был за что-то наказан. Как будто я был послан сюда чьей-то злой волей. Я хорошо помнил, как пытался открыть бутылку виски. Пробка из металлической фольги отвинчивалась, отвинчивалась и все никак не могла отвинтиться. И мне пришлось спуститься на ресепшн к этим нарядным китайским портье. Дежурил как раз тот мраморный, с лошадиными прядями за ушами, похожий на вытянутую вазу, который еще вчера так долго вертел в руках мою карту Шанхая и все никак не мог определить, где же собственно находится этот отель. Говорить с мраморным по-английски было бессмысленно, я уже пытался делать это вчера, и теперь я стал показывать жестами, что мне нужен нож. Я картинно изображал, зачем вообще нужен нож в этой жизни и чем конкретно нож должен помочь мне в том положении жизни, в котором я оказался. Мраморный кивал, издавая своими иероглифическими губами какие-то аккуратные звуки и – или действительно ни черта не понимал, или упорно не желал понять, что же такое я пытаюсь ему объяснить, как бы элегантно я не разрезал воздух двумя пальцами, и с каким бы чувством не пропарывал живот воображаемого врага. Мраморный смотрел на меня все более подозрительно, хотя я уже перешел к ключевой сцене с обрезанием неотвинчивающейся пробки и показывал это теперь на себе, на своей голове, как будто я никак не мог ее отвинтить. Наконец, я-таки догадался подняться в свой номер за злосчастной бутылкой, чтобы показать мраморному, чем же я, собственно, так озабочен на самом деле. И тогда мраморный, радостно взяв меня под руку, вывел на улицу и показал, где находится винный магазин…

Виски заканчивался и я вдруг с отчаянием осознал, что где-то здесь, в этом безумном городе, я должен попытаться найти дона Хренаро. Я же должен был с ним объясниться, что это было не просто так, не порок, а что это была… это была любовь… Я отпил еще виски и, спрятав бутылку в боковой карман, вышел из гостиницы.

Несмотря на ноябрьский вечер в городе было тепло. На небе среди незнакомых шанхайских звезд висел тонкий горизонтальный месяц, и, казалось, что там, где-то за парком уже открывается экватор. Загадочный южный город проникал в меня со всех сторон. Из витрины к моим ногам падал желтый китайский свет с безмолвно движущейся фиолетовой тенью. Тускло светились рамы прикованных к мусорным бакам велосипедов. На веревке, привязанной прямо к столбу светофора, сушилось белье – какие-то голубые джинсы и ковбойка. А из-за угла в эту тихую пастораль уже хищно въезжали шанхайские небоскребы. Выхваченные из бесконечности звездного неба пронзительными лазерными лучами, они снова болезненно напомнили мне о предстоящей встрече с доном Хренаро. Одинокий, стоящий у входа в кафе таксист, окликнул меня, но я не успел отозваться. Сияющие шестерни небоскребов уже словно бы затягивали и меня. И, подобно бабочке Лао-цзы, я полетел на их манящий маниакальный свет. Выпитое уже откровенно ударяло мне в голову.

Взвизгнули тормоза нарядного, как игрушка, авто. Захохотали мусорные баки, замигал желтым бельмом светофор. И, наклоняясь почти горизонтально вперед, а то, вдруг откидываясь почти что на спину, как шанхайский месяц, я все куда-то непрерывно и нелепо шел. Из широких освещенных окон в мою размытую непредсказуемую конституцию загадочно вглядывались шанхайские красавицы, но стоило мне к ним приблизиться, как окна вдруг оборачивались витринами, а красавицы – обычными пластиковыми манекенами. И я с горечью осознавал, что по-прежнему имею дело с собой и только собой. Да еще с раскалывающим мои мозги на какие-то странные осколки алкоголем. Но – понемногу я уже стал как-то странно догадываться, что же собственно со мной происходит. И теперь уже откровенно кривлялся, как перед зеркалом, развлекая свой мятежный дух пьяными па какого-то бренного взятого напрокат тела. Но иногда мне все же казалось, что впереди по-прежнему движется чья-то тень. И чье-то невидимое дыхание влекло мое пьяное тело из темных пустынных переулков все дальше на оживленную залитую светом улицу, несло в какие-то огромные раскрытые разноцветными огнями пространства.

Так вскоре я и достиг набережной этой широкой реки.

Здесь смеялись и веселились, словно бы завороженные каким-то невиданным праздником, здесь кружились нарядные толпы. Сверкающие теплоходики, сияющие прогулочные яхты, длинные высвеченные разноцветными неоновыми лампочками корабли плыли по широкой, расплавленной огнями, реке Хуанпу. И поверх всего этого плывущего и сверкающего, играющего и переливающегося в своем мареве многоцветья на том берегу восставали громадные, заливающие небо лазерными лучами, небоскребы Пудонга. Со всей решимостью я устремился было им навстречу через мраморный парапет, что отделял набережную от темных и глубоких вод, играющих на поверхности огнями. Я был словно бы и бабочка, и Лао-цзы. Я как будто снился и сам себе, и Доку, и дону Хренаро. И со всем умилением, со всеми пьяными слезами и соплями, со всей безусловностью, в самой сердцевине этой вдруг завращавшейся вокруг меня воронки сияющих и сверкающих башен, я пытался, пытался и еще раз мучительно пытался понять, кто же я все-таки есть на самом деле, и почему все эти вращающиеся вокруг меня все быстрее, почему эти сверкающие шестерни, сливаются в какую-то одну разноцветную и мелькающую ленту…

Очнулся я уже у себя в номере. Дико болела голова. Я лежал по диагонали поверх белоснежной накрахмаленной простыни, в ботинках, грязных джинсах и рубашке. Моя скомканная куртка валялась в углу, выставив перед собой рукава, как будто все еще от кого-то защищаясь. И сквозь нестерпимую головную боль (как будто это была какая-то адская машинка, заправленная целой обоймой ржавых игл, то слегка откатывающихся на маленьких колесиках, а то уже снова яростно вонзавшихся в мой беззащитный мозг), я вдруг расслышал, как в душевой комнате, за шелестящим извержением льющейся воды кто-то пел. Я мучительно приподнялся и, ныряя в какие-то тошнотворные ямы, сквозь оглушительные гонги головной боли, пошатываясь, подошел к двери.

Китайская девочка, та самая, подставившая меня сучка, из-за которой я… блять… конечно же… а совсем не из-за дона Хренаро… Беатриче… конечно же… и она мылится, мылится, мылится… и поет, сучка… и маленькая попка… и едва обозначившаяся грудь…и ее гладенькая, без волосиков… и эти пьяные кораблики на Хуанпу… о, эта китайская ебаная Лета…

Я рванул дверь. Грохот низвергающейся в пустую ванную воды, по щиколотку залитый пол, блестящий и изумленно глядящий на меня унитаз, промокший насквозь рулон туалетной бумаги… Я выключил воду, швырнул на пол банное вафельное полотенце, и долго и тупо смотрел, как оно плавает и не тонет. Вчерашнее подкатывало, но я все не пускал и не пускал. И наконец, не выдержав и опустившись на колени перед унитазом, с какими-то адскими бульканьями я все же начал извергаться из своего тела, стал выскальзывать, словно бы нарушая какое-то невидимое табу, пересекая некий незримый и строго очерченный контур, подобно персонажу своего любимого художника Френсиса Бэкона.