Город не принимает - Катя Пицык Страница 16

– За ночь – пятьсот.

– Что?!

Он вытянулся в струнку. Вытаращил глаза.

– Фак! Фак! Бля, за пятьсот баксов ты должна ходить за мной неделю, не вынимая хуя изо рта! Фак! Шит! Ты шутишь? Скажи, что ты шутишь!

Он замотал головой. Вскочил. Приоткрыл рот и начал легонько постукивать перстнем по передним зубам.

– А-а-а… – стонал он, пружиня в коленях, будто вот-вот готов был обмочиться. – Это грабеж, слышишь, это грабеж, Норма Джин, ты грабишь людей.

Лев Евгеньевич возобновил свои взгляды к Ульяне. Более того, и его собеседники стали оборачиваться на сцену, закатываемую Коровьевым. Меж тем членистоногое животное переходило на визг.

– Грабят! О боги! Грабят! Меня грабят! Это грабеж! Фак! Фортуна играет со мной злую шутку! Фак!

Ульяна испугалась. Кокаин. Вне всяких сомнений. Кокаин, деньги и дурное воспитание. Триединство, открывающее доступ сатанинской силе к мозгу человека.

– Меня хотят ограбить! Блядь, в пятизвездочном месте, шит, шит, шит. Я думал – я в Европе. Пятьсот баксов! Пятьсот! Это кидалово, господа!

Люди оборачивались. Зубарева смотрела сощурившись. Ее вычурно тонкие, выщипанные в нитку фигурные брови сошлись над переносицей. Лицо переняло у платья немного черного цвета. Лиля отвечала за порядок, была «старшей». Бармен протирал винные бокалы, высматривал пятна на свет, но от Ульяны не ускользнула ухмылка, переданная барменом официанту. Позор. Платье Зубаревой продолжало растворяться в атмосфере и отделять черный цвет, как чайный пакетик, – камерный свет лобби заваривался все крепче, в процессе переэкспозиции краски темнели и сливались, как перед грозой (может быть, это давление?), музыка уменьшилась, где-то упала ложка, где-то скрипела пробка, туго идущая по горлышку бутылки. Шпок! Ульяне захотелось выпить. Под языком со слюной отделился металлический привкус. Господи, в первый рабочий день! Такой скандал. Шишин вышвырнет ее вон, в шею, пнет ногой и заложит за ворот грязного мата. Не дав сказать и слова в оправдание. Деньги плакали. Долги. Придется стоять на коленях перед свекровью. Отдать детей на целование старческим прохудившимся ртам, капающим мокротой. Ульяна почувствовала спазм в горле. Только не плакать! А почему бы и нет, кстати? Может быть, горячие слезы прижарят эту беду, как лазер? Может, люди пожалеют и не растопчут? Дыши. Говорила она себе. Дыши. Внимай. Смотри на собственную гибель, стенографируй, не отрывайся. Не раскисай. Смотри. Каждый миг жизни – бесценен. Каждый миг ты выбирала сама. Кроме смерти отца, разумеется. Кроме смерти отца. И тут слезы все-таки выступили, обожгли сетчатку. Коровьев поплыл. Уля взялась за сумочку, встала и зашагала прочь, опустив глаза.

– Э, ты куда? Норма Джин? Э? Са ва бьен, сестра, стой. Ты хотела меня ограбить, а теперь хочешь вот так уйти? Не попрощавшись? Камон, ну, брось, хорош…

Он увязался за ней.

– Пожалуйста, оставьте меня в покое, прошу вас, – процедила она, приостановившись как раз на уровне столика, за которым сидел Лев Евгеньевич.

– В покое? Ты хочешь покоя? Нет, я уеду из этой страны! Вы слышали? – Коровин схватил Ульяну за локоть, буквально вцепился. И обратился ко всем присутствующим. Открыто. Просто заорал на все лобби: – Она хотела меня ограбить! А теперь она хочет покоя!

На происходящее обратила внимание охрана. Зубарева привстала. Один из людей Шишина уже шел к месту событий, оправляя на ходу фалды черного пиджака. Вот тут сердце Ульяны сжалось в камень. Пропустило удар, другой и сбилось с ритма, заработав с большой амплитудой, сумбурно, как от удара кувалдой. Вот сейчас уже можно угодить прямо в тюрьму, Королеву на смех.

– Я прошу прощения, – Лев Евгеньевич поднялся и даже вышел из-за стола, – проблемы?

Коровьев опешил.

– Девушка с нами, – сказал Лев Евгеньевич спокойно, доброжелательно. – Нам с коллегами необходимо было обсудить нечто конфиденциально, и она любезно предоставила нам такую возможность, пересев за отдельный столик. Теперь, когда разговор о делах завершен, мы просим ее вернуться. У вас что-то случилось? Я могу вам чем-то помочь?

В одну секунду мир изменился. Будто из горла выдернули огромную кость. Будто она вылетела, как пробка в потолок. И горлом хлынула кровь, пошла под напором, как комета вина. Кровь, силы, жизнь. Ульяна вытекала сама из себя – так это было. Она опустилась в кресло в изнеможении. Ей купили бутылку шампанского. И оно заняло место в освободившихся венах, раскатилось, покалывая, и опьянило, как лесной кислород.

В начале первого Лев Евгеньевич попросил ее на разговор тет-а-тет. Они отошли к парадной лестнице.

– Я хотел бы пригласить вас в свой номер. О цене…

Она перебила его прикосновением к руке.

– Я не возьму денег, – прошептала Ульяна, слегка качнувшись назад. – Вопрос решен.

На двоих они выпили еще полторы бутылки какого-то старого мерло. Вино – под стать номеру, классическому люксу, предпоследнему сверху в ценовой категории: дороже стоил только президентский. Восемьдесят квадратных метров. Сиенский мрамор. Ослепительная ванная – просто разверзшаяся пасть самой чистоты. Бронзовые с патиной ручки смесителя. Копия Кранаха Старшего. «Три грации». Компромиссная картина, угождающая и мужчине, и его жене, в случае, если супруги путешествуют вместе. Маленькая дипломатия большого отеля.

– Что ты делаешь в Петербурге?

– Занимаюсь организацией аукциона.

– Что будешь продавать?

– Возможности, – он налил ей еще немного вина. – За тебя. И за твои успехи.

Удар бокалов прозвучал высоко и чисто, как фа третьей октавы, взятое на педали.

– Какие возможности ты продаешь?

– Возможности делиться деньгами.

Ульяне не нравилась эта игра. Облизывая пальцы, выпачканные в шоколаде и ликере, она сощурила левый глаз.

– Ну хватит. Если не хочешь рассказывать, просто скажи, что не хочешь рассказывать.

– Я продаю богатым возможность отдать большие суммы на благотворительность.

– Что значит «продаешь»? А почему они не могут сделать это бесплатно?

– Потому что, делая это бесплатно, они теряют всю сумму, которой жертвуют. А делая это через меня, они теряют только первую половину суммы. Потому что вторую половину я возвращаю им после того, как они отдадут мне всю сумму целиком.

Ульяна почувствовала легкий разбег мурашек – от основания черепа к макушке, плечам и спине. Легкий катарсис. Она еще не понимала сути описанной схемы. Но кожей почувствовала прикосновение к новой эпохе, мерцающей во внутреннем зрении, как неопознанный летающий объект.

Лев Евгеньевич принимал душ. Его рубашка висела на спинке стула. Чистая, как с мороза. Ткань высшего класса. Хлопок. Пряжа двойного кручения. Ульяна провела рукой. На ощупь почти что шелк. Пуговичные петли обметаны вручную. На сантиметр шва – восемь машинных стежков. Италия. Очень дорого. Вот почему эта рубашка так антично драпировалась, давая повод для толков о теле: играла силуэт. Хорошая вещь обладала автономным интеллектом. Вода перестала шуметь. Хлопнула дверь. Стал подошедши поближе. Лев Евгеньевич оказался мягким. Дыханье его благовонней. Чем запах лужаек. Начал ей кожу лизать. Все произошло очень быстро. Ульяна раздвинула ноги, и Лев Евгеньевич вошел в нее тут же, так естественно, будто к себе домой, будто еще не успел забыть ее лоно, с тех пор как лежал там маленьким, соединенным с женщиной пуповиной. Время ускорилось. Попало под пресс. И через пять-семь минут наступило утро.