Безголовые - Жан Грегор Страница 16

Вопреки тому, что можно было бы предположить, новый внешний вид Бобе не улучшил его отношений с Уарнером и Грин-Вудом. Нет, Бобе стал еще более невоздержан на язык, еще более откровенен и резок с начальством, возможно, окончательно убежденный в том, что ему больше нечего терять.

Разъездные служащие тоже теряли головы. Из четырнадцати не менее шести лишились голов примерно за полгода, что стало для компании своеобразным рекордом. Все больше и больше дизельных машин с логотипом компании на боку ездили, управляемые этими компактными телами. Когда они, безголовые, садились в свои машины, выезжали на дорогу и, разогнавшись, уносились прочь, становилось страшно не только за них, но и за других людей.

17

Изменилась и привычная атмосфера перед автоматом с кофе. Теперь к Бобе, Консу и Валаки часто присоединялся Уарнер, но разговаривали мало: обычно дело ограничивалось обсуждением новостей, услышанных накануне по телевизору, или же рабочих вопросов. Быть может, Уарнеру или Бобе недоставало общительности (они садились в уголке, снимали шейные платки и чуть ли не залпом вливали в себя теплый напиток). Меретт и Валаки могли только вспоминать о тех критических стрелах, что они столько лет пускали в Бедоша за его спиной: теперь их упреки казались смехотворными. Странно, но теперь, когда им столько всего нужно было бы обсудить, они буквально не находили слов. Изменения в компании потрясли их. Огромное количество происшествий, случившихся за последнее время, нарушило их способность критически мыслить: не могли же они все время думать о том, что шло наперекосяк. Необходимо было двигаться дальше, как-то приспосабливаться к новым обстоятельствам, чтобы не оказаться за бортом.

Мысли о возможной потере головы также не способствовали разговорчивости. В подавленности служащих чувствовалась смесь страха и суеверия. Плохо говорить о новых направлениях развития означало бы бросать вызов судьбе и тому невидимому мечу, который опускался время от времени на шеи служащих и рабочих. Тень Грин-Вуда неотступно витала над всеми даже во время перерывов на кофе, и все эти несколько минут, которые теперь все чаще проходили в полном молчании, служащих мучила смутная мысль о том, что Грин-Вуду удалось повсюду распространить чувство страха. Люди запрещали себе думать о потерянных привилегиях, в частности, о том, что невозможно вычислить в цифрах, а именно об атмосфере. А что мог сделать обычный служащий в этой ситуации? Пойти к Грин-Вуду и высказать ему прямо все свое недовольство тем злом, которое он причиняет? Нет, ему приходилось, как и прежде, встречать Грин-Вуда в коридорах, слышать от него слова приветствия и делать вид, что все замечательно.

По тем же самым причинам стали необычайно редки разговоры о головах, которые все продолжали падать. Складывалось впечатление, что на эту тему наложен запрет. Встреча с сослуживцем, лишившимся головы, теперь уже не имела той силы эмоционального воздействия, какой бы обладала в иной ситуации. Конечно, человека жалели, осведомлялись, при каких обстоятельствах это произошло, но потом звонил телефон, и все снова принимались за работу. Удивиться происшедшему означало вступить на путь мятежа, итог которого всем был известен заранее, так что, не желая прибавлять себе лишних забот, служащие один за другим теряли головы среди всеобщего равнодушия.

Случалось, что некоторые даже радовались очередному случаю обезглавливания: так однажды у автомата с кофе без головы появилась Сальми. Она была такой же веселой, как всегда, что не могло не удивить служащих: разве нормальный человек не стал бы переживать потерю? Сальми рассказала историю, в которой фигурировало разбитое зеркало, но — вероятно, в этом был виноват ее извечно игривый тон — ей не слишком поверили. Не желая изменять своему амплуа деловой женщины, она быстренько покинула коллег, поскольку очень спешила. Те, кто еще мог, не удержались от улыбки: да, все подумали, что Сальми сделала это сама: сама отрезала себе голову, чтобы еще сильнее сблизиться с ними, стать похожей на них и больше не раздражаться из-за части тела, которая могла вызывать у них комплекс неполноценности. Ведь хотя и считалось, что головы теряли самые неудачливые, однако вместе с тем ее отсутствие являлось очевидным отличием тех, в чьих рунах находилась власть.

Служащие компании все реже высказывали в разговорах личное мнение: и в этом чувствовалась рука Уарнера. Человек, которого все считали недалеким и у которого не было замечено никаких культурных или духовных потребностей, выступил в данном случае настоящим первооткрывателем, или же он просто лучше других оказался — самым естественным образом — приспособлен к новой атмосфере в компании. Последние события показали сотрудникам, что выставлять напоказ личную жизнь небезопасно. Следовало как можно меньше рассказывать о себе, потому что, в противном случае, кто мог им гарантировать, что данная информация не будет использована против них? Все перестали делиться рассказами о своей жизни, и многие сожалели о том, что когда-то слишком много откровенничали. Так, больше ничего не было слышно о дочерях Меретт; Равье в свою очередь оставил при себе радость от рождения сына. Он хотел защитить его и надеялся, что имя малыша никогда не прозвучит в этих стенах: мальчик казался слишком слабым, слишком невинным, упоминание о нем не должно было превратиться в нелепую формулу вежливости для какого-нибудь служащего без головы.

Что касается Конса, то сохранение личной жизни в тайне было для него весьма желанным, поскольку в это время он переживал тяжелый период разрыва. Что сказал бы он коллегам, если бы мог с ними об этом заговорить? Что он больше не живет с Таней? Что переехал недавно в однокомнатную квартиру? Что одиночество давит на него, и по вечерам он часто ничего не делает, просто валяясь на кровати? Беби Джен теперь приходила к нему, и они могли наконец лечь вместе, лечь рядом друг с другом, не чувствуя ни холода, ни страха. Лежать, прижавшись друг к другу, какое же это счастье! Это было почти так же хорошо, как заниматься любовью. И что бы все-таки сказал Конс своим коллегам? Что ради Беби Джен он готов на все? Что он ждет, когда же она окончательно станет принадлежать ему? Или что он тоскует, как и все несчастные любовники, которые принимаются мечтать, чтобы забыть про супружескую жизнь своей возлюбленной? А может быть, что из-за тоски он часто не спит по ночам и бессонница заставляет его задумываться над многими вещами?

18

Однажды утром, придя на работу, Конс спросил себя, не грезит ли он. И дело было не в том, что он вдруг осознал всю серьезность последних событий, просто навстречу ему попался Грин-Вуд, которого служащие наверняка назвали бы «новый Грин-Вуд», если бы у них осталась хоть капля критического мышления.

Накопившаяся у Конса усталость обостряла его восприятие коллег. Физическое изнеможение становилось умственным. Поскольку он постоянно думал о своих начальниках, наблюдал за ними, пытался понять, что в них не так, они превратились для него в полуреальные, полувымышленные им самим создания.

Однако в существовании человека, которого Конс увидел выходящим из кабинета Грин-Вуда, сомневаться не приходилось. Это был высокий, крепкий мужчина со светлыми волосами и ясными глазами. Еще Конс отметил необыкновенно правильные черты его лица и короткую стрижку. Этот человек несколько раз вошел в кабинет Грин-Вуда и вышел оттуда; когда же Конс встретил его в коридоре, то узнал голос начальника. Высоким блондином оказался Грин-Вуд. Он пересадил себе голову.