Чёртовы свечи - Александр Ступин Страница 16

— Скоро пообедаем. Я суп сварила, — сказала, зайдя в комнату, бабушка Мила. — Ну что? Что там в документах-то? Есть что-нибудь интересное?

— Не нашёл я документов. Вы говорили, что видели их…

— Что? Документы? Нет, я их не видела, — быстро ответила она, присаживаясь на краешек стула. — Это отец мой, когда коробку передавал, сказал, что там документы, и просил сохранить. Точнее сказать, он закопал их и показал где. А документов-то я не видала. Неужто пропали? Что теперь делать будем? Беда-а-а.

— А ещё что-нибудь было?

— Нет, только наши старые фотографии и старые плёнки…

— А-а-а… Уф, «только, только»… Я полдня вскрываю этот сундук, ломаю голову, чуть не застрелился от отчаяния… а она «только»! Где они? — прокричал я, боясь услышать, что они остались в квартире, которой уже нет.

— Здесь, в серванте. В ручном сейфе. Этот ящик достался папе от его отца. В нём хранились наши семейные ценности, а может, деньги перевозили. Ключ, правда, потерялся. Крепкий такой ящик. Из железа кованого, в заклёпках. Антиквариат.

Она открыла сервант, где на нижней полке стоял металлический, крашенный в тёмный цвет ящик с ручкой на крышке. На стенке его было отверстие для ключа, которого уж нет. Размером ящик был примерно А4-формата (листа офисной бумаги).

— Ключ, жаль, потеряли. Красивый такой был. Да здесь ничего ценного и нет нынче. Разве что сам ящик на металлолом сдать. Да сколько за него дадут-то, на бутылку не хватит.

Я открыл сундучок. Внутри лежали старые фото, я не стал их пересматривать, вытаскивал и складывал на край стола. А вот и заветные плёночки, завёрнутые рулончиками в пожелтевшую от времени бумагу, три штуки. Вот они. Я осторожно развернул бумагу, взял двумя пальцами рулончик и стал осторожно раскручивать. Да, да, да. Документы! Немедленно распечатать и ещё оцифровать плёнку. Может быть, эти документы существуют в единственном экземпляре.

Мы решили, что вернёмся в город завтра. Подозрительно выглядело бы скорое возвращение, а в том, что за нами наблюдают, мы не сомневались.

Вечер, проведённый на осенней даче, прекрасен. Другие запахи, звуки, краски, чем там, в городе. Я сидел на террасе с «Анной Карениной». Деревня, Левин ^[12]. Я перечитывал Толстого многократно и всякий раз находил для себя много интересного. Иной раз видел, что писатель просто «выдаёт строчки», платили же за количество, или потакает сложившимся мнениям о деревне, народе. Тогда в тексте появлялись жаргонизмы из лексикона крестьян типа «зеленя» или описание сельскохозяйственных операций, вот тебе пресловутая «производственная тема»; всё это, наверное, вызывало у городского читателя уважение и чувство доверия к тексту. Или зарисовки леса, одинокого дерева, сколько восторгов они вызывали у городского читателя!

Толстой этот приём не раз использовал. Вот Левин едет на лошади иноходью, его переполняет восторг от вида пробуждающейся природы, и на ходу (!) он замечает, как на «его деревьях» (Левина) мох стал зелёным. Помню, я не поленился и проверил в справочниках значение скорости при движении иноходью, когда животное быстро попарно передвигает ноги, оно начиналось с 10 километров в час. «От 10»… но на такой скорости заметить мхи и тем более любоваться ими затруднительно. Но дух времени описан замечательно. Это интересно было тогда и увлекает сегодня. Размяк я.

— Ужинать! — позвала меня наша замечательная таинственная соседка, трудами которой я здесь и вся моя семья оказалась вовлечена в опасное приключение, исход которого может стать для нас весьма печальным.

— Иду уже! — откликнулся я, встал со старого плетёного кресла и, ещё раз взглянув на печальную, но восхитительную картину уходящего солнца в дачах, пошёл к столу. Гостей мы не принимаем нынче.

И опять из историй… Вспомнились письма Пушкина, я совсем недавно перечитывал их в томе Вересаева ^[13]. Пушкин писал, что в деревне своей питается исключительно печёной картошкой и яйцами. Крестьяне же запомнили его едущим верхом на кляче, в шароварах, яркой рубахе или шагающим быстро по полю с тяжёлой железной палкой, которую он подбрасывал вверх, нагружая мышцы. Был он крепок телом, любил гимнастику, фехтование, умел метко стрелять, в подражание Байрону ^[14]. В быту был неприхотлив и к невзгодам относился спокойно, потому и выдержал ссылку. (Давно растаяло школьное представление об Александре Сергеевиче: липовая аллея, тёмный силуэт в цилиндре и с тростью.) Удивительный XIX век. И всё сильное в деревне воспитывалось и из деревни шло. Так хочется говорить сегодня о прекрасном…

Вот только наша история о печальном, из времён более ранних и мест западных. Что я могу вспомнить о средневековой Европе и уж тем более о делах околоцерковных — ничего: времена сложные, всем в обществе заправляла церковь, и уж тем более в науке ничего без её внимания не происходило. Без церкви — значит, без внимания инквизиции, хотя «инквизиция» в переводе с латыни на русский означает «розыск», в XI веке появилась. Не потому ли в чемоданчике лежала книга бывшего инквизиторского секретаря Льоренте? Ну да, колдовство, ведьмы, учёные, куда же без розыска-то. Хм, вот и у нас розыск-инквизиция, с этого и надо будет начинать.

— Ужин на столе, жду…

— Я руки мою…

Опять взгляд на закат; воздух-то, воздух какой, птицы уж угомонились, тёмная листва на фоне ещё освещённого небесного полотна… К столу.

Мы ужинали, невольно подчиняясь обаянию или, правильнее сказать, власти прошлого, подстраиваясь под его стиль, манеры, этикет; тому способствовала и старая мебель, свезённая на дачу зятем бабушки Милы.

Я вёл ровные разговоры, напрочь исключив современные обороты и вульгаризмы. Впрочем, я их и так никогда не употреблял. Все эти: «стопудово», «по ходу», «чё ты гонишь», неизвестно откуда появившиеся в современной речи, наверное, только временное явление, так, приметы времени: пришли-ушли, никто вскоре их не вспомнит.

Моя хорошая знакомая, филолог Светлана Сосницкая (давным-давно это было), как-то вечером вбежала в гримёрку, я тогда в театре (народном) служил, и в восхищении пересказала присутствующим только что услышанное в автобусе от девочки-подростка, которая говорила своей маме: «Ну-ты-мам-прям-падла-как-дура». Находка для филолога в 1980-х… В 1990-е годы эти «находки» размножились и прочно вошли в речь маргиналов.

…У меня же в этот вечер из-под воротника рубашки торчала салфетка, и к некоторым словам я стал невольно прибавлять «с», чтобы не прослыть «фармазоном» ^[15], как Евгений Онегин: