Лето, в котором тебя любят - Игорь Гуревич Страница 15

На следующий день – менялись. Наученный трактористом и испытанный ветром нижний, заправляющий, перебирался на место кузовного, насыпающего, и давал отдых травмированной молодой кожице. Впрочем, на пятый день наступала адаптация. Кожа дубела, укусы пшеничной шелухи более не тревожили нервные окончания. Так что смена трудового поста не столько облегчала страдания, сколько вносила хоть какое-то разнообразие в монотонность операций: вставил – наполнил – зажал – высунул – вставил – наполнил… Следующий! Подкатывал очередной трактор… – и по новой!.. Пошлые мысли веселили мозг только первое время. Мозг, как и адаптированная кожа, прекращал рефлексию на происходящее. Вставил – наполнил – зажал – высунул – вставил…

После десяти часов пахоты, то есть сеяния, не хотелось ничего. Быстрый и оч-чень сытный обед с жирной бараниной в перерыве проглатывался за пятнадцать минут и уже через час переваривался и выгорал на степном ветру. И все же голод к концу рабочего дня не настигал. Зато баня была вынужденной необходимостью. Во-первых, подыхать в тесной комнате от запаха мужского пота было кислой перспективой. Во-вторых, без водных процедур элементарно не спалось. Тело ныло, чесалось, саднило. Пшеничная шелуха одной ей ведомыми путями набивалась в сеялку трусов, натирала паховые пазухи, непотребно кусалась в небритых зарослях, напоминая некоторым давние или недавние грешки, и требовала немедленной ликвидации как классовый враг.

В общем, «а немытым трубочистам стыд и срам!» Поэтому трубочисты мылись ежедневно и с огромным наслаждением в плохо прогретой баньке в тылу барака, то есть барак стоял к баньке безоконной попкой. Впрочем, помывочная – парной на самом деле не было или нам ее просто не открывали – отвечала соседу-бараку тем же местом. Ни одним окошком не засматривалась на пятидесятилетнего глиномазанного приземистого красавца. Так и стояли они – спина к спине. И было между ними узкой тропкой от силы метров сто, а то и менее.

Главный цимус заключался в том, чтобы успеть помыться дотемна, потому как после падения солнца за горизонт в права вступали сразу несколько правил. Правило первое: темно, хоть пучь глаза, хоть другое что. Даже если в небе звездочки – смотришь под ноги – темно. Где тропка к этому бараку? Тем более что на пути еще и пригорочек всплывал, и пристанище наше под ним располагалось невидимым задом к помытым труженикам, без оконной подсветки. Правило второе: баньку прекращали топить часа за два до нашего посещения.

Кто-то работал исключительно до пяти. Иногда казалось, что протапливали ее максимум на одну вязанку. На большее у традиционно нетрезвого истопника, очевидно, не хватало ни сил, ни терпения. Мы знали его все больше с вечно удаляющейся спины, качающейся из стороны в сторону по немыслимо крутой траектории.

Бригадир утверждал, что зовут неуловимого истопника Гангрен. Может, конечно, врал, но нам повторять это имя в быстро остывающей бане с полутеплой водой доставляло особое удовольствие. Не все ж маты перебирать. Ну и наконец правило третье, самое важное… Как раз о нем и пойдет речь в нашем повествовании.

…И все-таки молодой организм, несмотря на все трудности посевного бытия, требовал расслабона. Расслабон в виде спиртного имелся на центральной усадьбе за десять км от нашего поселения.

Женское сообщество присутствовало на хуторке из пяти домов в сторонке от нашего барака, ближе к вихлястой, как бедра проститутки, степной дороге. Выбор был невелик: молодая фельдшерица Айгюль, первый год после училища по распределению, и наши привозные батрачки-однокурсницы. Оленька моя, успевшая переложить глаз на Заура и закадрить Вовку, одновременно провоцируя меня зырками-касалками на половое возбуждение. И масюся-Люся – полненькая добрая славная миловидная девочка, искренняя отличница и комсомолка. Она никаким боком не вписывалась в остальную когорту прибывших на посевную «избранниц сердца». Люсенька искренне жалела нас всех, была исключительно приспособлена к домашним делам и потому исполняла все женские роли – была и поварихой, и портнихой, и прачкой, и даже сестрой милосердия. Во всяком случае, перевязки наших пораненных пальчиков делала значительно лучше юной фельдшерицы.

Она вообще всю бытовую работу делала так легко, непринужденно, красиво и с таким искренним желанием, что к концу посевной, когда нам на прощание таки не дали бортовую машину, мы по очереди несли Люсю на руках все десять км до центральной усадьбы.

Мне потом долго снилось это: «Что постирать-заштопать, мальчики?» – и глаза светятся. Хотелось взять ружо и застрелить всех фрицев в округе, чтобы даже икать не смели в сторону нашей Родины, где живет такая прекрасная девушка Люся Браунмэйстер из обрусевших поволжских немцев. И ни у кого, заметьте, ни у одного возбужденного, даже в мозгу не было обидеть ее приставанием!

Это было странно и непонятно, но хотели мы других, а влюблены были явно в Люсеньку. Поголовно весь взвод… Женился потом на ней хороший деревенский паренек с геофака. Через два года.

– Я ему завидую, – сказал я тогда Вовке.

– Не ты один, – ответил кореш и пошел отдавать заявление в загс со своей сердечной избранницей, оставив меня на очередном жизненном распутье одного.

Айгюль, Ольга и Люся-масюся в тот вечер были приглашены на тихие посиделки. Шестеро вымытых и причесанных тружеников, одетых в выстиранные Люсей рубахи, чинно сидело в ожидании на раздвинутых вдоль стен панцирных кроватях.

Посреди комнаты стоял сервированный стол: колбаска полукопченая в нарезку, лучок репчатый, сырок плавленый горками, капустка квашенная из каких-то закромов, хлеб черный толстыми ломтями, трехлитровая банка томатного соку, огурчики соленые из бочки на развес, кусок нежирной холодной баранины, десять бутылок «Колоса» – второго и почти последнего после «Жигулевского» советского сорта пива, пара бутылок плодово-ягодного сладкого полупортвейна, и – особый шик! – четыре «пшеничной» с отвинчивающейся крышкой.

Мы были в начале трудового пути и еще не иссякли наши денежные запасы, частью изъятые у родителей, частью накопленные разными путями, вплоть до карточных игр, а также, как водится, выданные досрочно перед трудовым подвигом в виде стипендии.

Изначально по общей договоренности был сформирован общак, вести который поручили старшему из нас мудрому армянину Роберту Каратяну.

Именно его и напарника Митька мы сейчас дожидались из баньки. А припозднились они как раз потому, что ездили на попутках на центральную – закупиться к столу. Дело было в пятницу и с попутками пришлось туговато. Роберт и Митек по договоренности со строгим, но понятливым за чекушку бригадиром были отпущены с работы на два часа раньше. И, несмотря на это, возвернулись они в самый притык к закату. Бегом – в остывающую с каждой минутой баню. Поздно, однако. Солнце рухнуло за горизонт, едва они намылили головы.

Москва объявила двадцать один ноль-ноль. И в действие вступило третье правило. Суть его заключалась в том, что по неведомо кем и когда установленным канонам, движок, дающий свет в барак, баньку и еще в одно связанное с ними и очень важное – можно сказать, главное! – для нашей истории строение, замирал. И наступила кромешная тьма. Мы уже по традиции зажгли вечернюю свечу и поставили в окно, выходящее на дорогу. Девчонки двигались на свет.