Альпенгольд - Елена Соловьева Страница 15

17 сентября 1990. Записка на двери комнаты в общаге архитектурного института: «Срочно требуется женщина для совместного проживания»

…

– Как ты относишься к браку по расчёту?

Я, Жанна и Светка курили неожиданно погожим днём на парапете около архитектурного института.

– Задумаешься тут. На Восточке выселяют блок в двухдневный срок.

– В ректорат что ли? Или палаточный город около общаги?

– Нет, на военную кафедру. Вон там, за забором. Комната на 25 человек. Подъём по горну, выход на лекции строем. Успеваемость резко повышается.

А всё-таки день сегодня на редкость. Даже солнце. Легко летать вместе с листьями под аккомпанемент тёплого ветерка. Перед фильмом «Так жить нельзя» заносит в незабвенный «Корпус «В» – комната 440. Здесь даже создано подобие уюта. Решётки двухъярусных кроватей застелены спальниками. По рюкзакам, стоящим у стены, определяю, кто прибыл ещё. Зелёный «Ермак» – это Измоденов, которому наплевать на любую моду, в том числе и на спортивное снаряжение. К станку рюкзака вручную приделан широкий пояс – значит, был в горах. За столом один Сергей Ефграфович, остальных носит по городу тёплым ветром. Но наш герой – «человек без эмоций». Его дневной план не может изменить внезапно появившееся солнце.

В уюте прибавилось: добыли осколок зеркала, привезена кем-то банка солёных грибов, на столе – три розы. О, цветы, – свидетели нежных чувств. Я даже настораживаюсь – откуда это повеяло возвышенной сердечностью? Не Граф же Гришке их преподнёс, в конце концов. Но женское своё любопытство я сдерживаю. На подобные вопросы от Сергея Ефграфовича ничего, кроме дежурной грубости, я не получу.

В фильме «Так жить нельзя» автор правдиво и жёстко показывал нам нашу повседневность. Так ярко и правдиво, что зрители понимали – да, так жить нельзя. Но по окончании сеанса шагали именно в эту, неприспособленную для жизни, реальность. В ожидании трамвая мы с Жанной затягивались купленными за 2 рубля пачка сигаретами «Полёт»…

17 сентября 1990. Сказка об осени

…

А началось всё: «Нет, Рычкова, ты не представляешь всей прелести города Михайловска! До слёз промокшие домишки с крышами, съехавшими набекрень. Ещё уцелевшие таблички с «ятями», «скобяная лавка» и горожане в резиновых сапогах двух цветов – синих и коричневых. Нет, Рычкова, ты не представляешь, как прелестен Михайловск беспросветной осенью. А здесь, в уборочном студотряде архитектурного, на меня все смотрят с удивлением и, опасаюсь, скоро начнут ставить градусник и щупать лоб. В их бараке обнаружили желтуху, и я одна из 150 человек не желаю отсюда выбраться. Хотя, впрочем, и сама не очень понимаю, чем нужно заболеть, чтобы добровольно променять Крым с морем и виноградом на картофельные поля совхоза «Красногвардеец», раскисшие от дождя. И более того, принимать как награду серость дней, уединённость среди серых стен и «тихую переступь дождя» за окнами палаты на 18 человек».

…

Я спешила. Красные серьги позвякивали на бегу. Я толкалась локтями: праздник разноцветной улицы возбуждал, как зверя запах крови. Я спешила, подавив смутное беспокойство и желание остановиться.

– Едем в Крым! Экзамены я завалила! Едем завтра же. Смысла ждать нет, так ведь, Вовка?

И Вовка сворачивает билет до дома в самокрутку, а Скрыльников клубится убаюкивающим туманом:

– Если женщина начинает жить не эмоциями, а мозгами, какая же она женщина?

И вот я спешила, толкалась локтями, пробивалась в трамвай, стараясь не вспоминать о жёстких, но справедливых словах Сергея Ефграфовича, которые, как всегда, шли в след моим собственным мыслям. Он начал об определённости и уверенности в завтрашнем дне, но грубо. И грубость эта, обретя самоценность, отделилась от смысла слов. Их логики я не слышала, чувствуя «бежать, бежать скорее, не медля». И лихорадочно укладывала рюкзак, не забыв купальник и шорты. Но тут звякнуло окно, и словно ветер пробежал по затоптанному полу 523-й. Кто-то тихо положил мне руки на плечи, я обернулась, разгорячённая, с красным лицом. Обернулась для того, чтобы отмахнуться, да так и застыла. На меня смотрела Осень.

Не помню лица, помню глаза, спокойные, как северная река или плывущие низко облака. Глаза впускали в себя, завораживали, втягивая весь красный бред мой, огонь обиды, искры раздражения. Я смолкала, влажное небо входило в меня и тушило пожары праздника. Слов не было. Но, почувствовав всё, я покорно побрела к двери. На автовокзале купила билет до Михайловска. Шторы и купальник из рюкзака выложила.

…

А теперь вот небо всё пытается упасть на холмы серыми тучами, и просёлочные дороги взорвали покой чахлой травы. Зато здесь так спокойно читать «Братьев Карамазовых», и не надо думать об обеде, и можно не делать бесполезных попыток «увидеть последний раз» Сергея Евграфовича. А осень шепчет: «Просто – прислушайся и пойми. Кань серым камушком на самое дно моё, и я научу тебя – бесстрашию умирающих листьев, терпению земли. Чтобы обрести покой – растворись в покое моём. Ведь так мало надо: просто прислушаться и понять».

…

Странное чувство и желание остановиться. Понимание того, что сумасшедшая моя дорога неожиданно и стремительно пришла в тупик. Кончилась. Оборвавшиеся рельсы, насыпь, поросшая чертополохом и репейником. Неожиданная тишина и много-много серого неба. Осень, подобрав серую хламидку, хитро улыбается, сидя на заржавленной рельсе. Я подхожу и сажусь рядом. Рельсы исчезают, я – в колхозе «Красногвардеец» и читаю «Братьев Карамазовых». Я больше никогда не буду жить в мужской комнате, я хочу дома, мне нужно одиночество, и я совсем не хочу ни в Крым, ни на Кавказ.