Против неба на земле - Феликс Кандель Страница 15

Не уловили они‚ ох‚ не уловили...

Был манифест. И было буйство. С кольями‚ дубьем‚ жердинами из плетня. "Я не участвую в этом"‚ – сказал Господь‚ но Его не услышали. Окулькин сын вышиб двери у Тагера. Паранькин кум порушил мебель у Цузмера. Пелагейкин зять вспорол подушки у Блюмберга. Афанасий-насий-насий – заика с колуном – заломал камень на могиле рабби‚ который уводил избранных в глубины сокровенного. Соседи. Сто лет вместе. Хаты иссохшие‚ стены погнившие‚ на крышах мох с соломой – не отличить. "А взять-то у них есть чего? А взять-то у них нет ничего..." Прибежала хворая вдова Федосьица‚ припоздав к разбору‚ погналась за живностью на дворе‚ загребая увечной плотью‚ прихватила петушка цепкой рукой. Не спрятался‚ потому что глупый‚ не убежал‚ потому что гордый‚ – прокричал напоследок тоскливым воплем‚ как насылал беду на округу‚ но вдова Федосьица не обеспокоилась: свернула петушку шею‚ сварила в казане курячий суп с бураком‚ с Птицей райских садов‚ отобедала с чувством. Ежели петух бегает без головы‚ значит, не теряет еще надежды; ежели кричит перед кончиной‚ и громко кричит‚ надсаживая глотку‚ мясо его слаще‚ навар с петуха гуще и сытнее.

– А биселе погуляли... – сказали напоследок мужики и пошли допивать.

С того дня фарфоровый Мотеле тронулся‚ должно быть‚ умом. Слышал за спиной запаленное дыхание, приправленное луком, а потому отпахивал всякую дверь на пути‚ как искал выхода, отмыкал всякие ворота‚ сараи с погребами‚ шкафы с сундуками‚ крышки у кадушек и заслонки у печей. Отомкнешь – а там праздник‚ восторг‚ светлая звезда над головой "Покинь грусть".

– Доброе утро‚ – говорил в любой час, даже к вечеру‚ а ему резонно отвечали:

– Утро позади‚ Мотеле.

И глядели с жалостью на женатого человека‚ приотставшего в развитии. Пошел к раввину‚ сказал:

– Вот я просыпаюсь пораньше‚ гляжу на небо: ну и подарок! А потом‚ что потом? День в заботах‚ вечер в огорчениях‚ ночь в опасениях. Уж лучше желать доброго утра.

Ребе вздохнул:

– Научись с этим жить‚ Мотеле.

Но у Мотеле был свой резон:

– Дверей к небу – их много‚ ребе. Дверей к человеку – не меньше. Создатель сотворил несчетное их число‚ а мы завалили житейской необходимостью – не приметить. Здесь не удержаться в детстве‚ ребе.

И отыскал ворота на выход.

– Там турки! – взволновались соседи. – Там Махмуды! Спать негде и есть нечего! В той земле требуются железные люди‚ а не фарфоровые‚ – ты пропадешь там‚ Мотеле‚ умрешь и не будешь жить!..

Уходили – головы повернуты назад. Плыли на корабле‚ высматривая из-под ладоней землю по курсу. Мотеле разъяснял Шайнеле‚ а она слушала:

– Там розы в меду – лакомкам. Высушенные лепестки – к благоуханию в домах. Фиалки в сезамовом масле – для притирания кожи...

Спросили с палубы‚ углядев дальний берег:

– Что здесь?

Матрос ответил:

– Здесь плачут.

– Кто здесь?

Матрос ответил:

– Дети смерти.

– Что делают?

– Строят на песке.

Мотеле поправил:

– Сыновья сыновей. Строят на камне.

Розой в меду не лакомились. Не натирали кожу‚ зудевшую от кровососов‚ сезамовым маслом. Сушеные лепестки в домах не благоухали. То место называлось "Покой и удел"‚ однако скалы не источали мед‚ холмы не истекали молоком‚ покоя в их уделе не было. "Моя кровь прольется‚ но прольется и твоя..." Мотыжили землю‚ отваливали валуны‚ рыли канавы‚ измозолив руки‚ прокладывали дороги‚ соревнуясь с Махмудами. Жалил скорпион в поле – пили водку до беспамятства‚ чтобы перетерпеть жгучую боль. В войну‚ в голодные зимы‚ отыскали на чердаке сухарные обломки и сахара огрызок – мыши натаскали про запас. Мыши обойдутся.

По вечерам танцевали на лужайке. Допоздна пели хором: "Мы пашем... Мы засеваем... Мы не с неба упали – проросли из земли..." Время было такое‚ когда держались вместе‚ чтобы выстоять‚ и говорили "мы"‚ только "мы"; потом появилось "я". Погуживал поезд‚ сближая расстояния. Промелькивал диковинный биплан – ребятишки бежали за небыстрой его тенью‚ чтобы наступить на голову пилота. Дым возносился из первых труб. Молоко тренькало в первых подойниках. Несушка скудахтывала первое яйцо. Сколачивали первые люльки из порожних ящиков. Запрягали верблюда к изумлению соседей – впервые в этих краях. Забредал нищий‚ руку тянул за первым подаянием. Первую дверь запирали от первых воров. Почтальон приносил первое письмо. "Мотеле‚ – уведомлял ребе. – Уясни и запомни: когда нечто существует не ради самого себя‚ его существование зависит от того‚ ради чего оно вызвано к жизни..."

Неугомонный Мойше спрашивал отца:

– Папа‚ а другого семечка нет? Папа‚ хочу петуха с хохолком...

– Петушок от тебя не уйдет‚ – отвечал Мотеле‚ который не был уже фарфоровым. – Держи удар‚ Мойшеле. Держи – не падай. Тебе далеко идти...

...Мойше Шпильман жил в кибуце под Иерусалимом‚ на земле‚ украшенной розами‚ и жил он великолепно‚ с веселым сердцем и благодарностью за каждую дождевую каплю. Взял в жены девушку Райку‚ которую ублажал по ночам. Купил по случаю пузатую мандолину‚ которая ублажала его. Отрастил ноготь на мизинце и щекотал брюшко мандолины‚ щекотал Райку‚ а они отзывались на ласку. Горела керосиновая лампа по вечерам‚ глядел со стены лихой рубака с огромными усами‚ а дядька Шпильман сидел под его портретом‚ выращивал золотистое великолепие под носом‚ пел между делом под мандолинный перебор: "Буденный‚ наш братишка‚ с нами весь народ..."

Приходили друзья‚ прикладывали линейку к усам рубаки‚ мерили затем у Шпильмана:

– Догоняешь‚ Мойшеле.

– Догоним‚ – отвечал Мойше-швицер.

Надевал по утрам короткие штаны с синей рубахой‚ нахлобучивал на голову соломенную шляпу‚ и когда выезжал из ворот‚ трактор проходил свободно‚ а усы задевали за столбы‚ – так уверяли свидетели. Тень от усов дядьки Шпильмана торжественно плыла по полям; товарки заглядывались на немыслимое великолепие и выспрашивали у Райки‚ не щекотно ли.

– Нет‚ – отвечала Райка. – В самый раз.

Подрастали мальвы на высоченных стеблях – приметой отлетевшего прошлого. Сквозистый тамариск осыпал землю бело-розовыми лепестками. Кустился пахучий бальзамин в щедром произрастании. Под окном у Мойше распускался по весне своенравный цветок ташлиль‚ словно диковинные петухи вылезали из земли‚ чтобы вспорхнуть на забор и закукарекать. Никто их не сажал – сами проклевывались; буйствовала под окном радость‚ ветром занесенная‚ но держались петухи недолго, от холода ночей в горах опадала невозможная красота‚ никли к земле привядшие хохолки Птицы райских садов‚ восторженно-оранжевые и глубинно-лиловые.

Жизнь складывалась нормально‚ даже лучше того, в окружении крохотных приятностей‚ только дети не завязывались в Райкиной утробе‚ и это печалило. Они старались‚ очень старались‚ преуспевая в истощении мужского семени‚ но нужных результатов практически не было‚ а если точнее‚ результатов не было совсем. Дядька Шпильман отпрашивался порой на работе; они исчезали на пару дней‚ даже в столовую не ходили‚ а потом появлялись, изнуренные и голодные.