Есть, молиться, любить - Элизабет Гилберт Страница 15

Я очень старалась избавиться от привычки постоянно плакать.Как-то вечером, в очередной раз свернувшись калачиком на диване в углу, вочередной истерике после очередного раунда унылых размышлений, я спросила себя:«Взгляни на себя, Лиз, можешь ли ты изменить хоть что-то?» И сделалаединственное, на что была способна: встала и, не прекращая плакать, сталабалансировать на одной ноге посреди комнаты. Мне хотелось доказать себе, что явсе еще хоть немного контролирую ситуацию: пусть мне не под силу остановитьслезы и мрачный внутренний диалог, я, по крайней мере, могу биться в истерике,стоя на одной ноге. Хоть что-то для начала.

Я переходила улицу, чтобы идти по солнечной стороне.Находила утешение в кругу семьи и близких, общаясь с родными, которые менявоодушевляли, а из друзей — лишь с неисправимыми оптимистами. Женские журналыуслужливо сообщали, что с такой низкой самооценкой, как у меня, с депрессией несправиться, — и я сделала красивую стрижку, купила дорогую косметику икрасивое платье. Правда, когда подруга похвалила мой новый образ, я смогла лишьмрачно пробурчать: «Операция „Поверь в себя“ — день первый».

Таблетки были последним средством, к которому я обратиласьпосле двух лет борьбы с хронической депрессией. Я твердо убеждена, что егостоит использовать лишь тогда, когда больше ничего не помогает. В моем случаеперелом настал, когда я всю ночь просидела в спальне, пытаясь отговорить себяот намерения проткнуть руку кухонным ножом. Тогда здравый смысл одержал верх,но с небольшим перевесом. В тот период мне в голову лезли всякие приятные мысли— например, прыжок с крыши или выстрел в висок легко избавят меня от страданий.Но лишь когда я всю ночь просидела с ножом в руке, что-то во мне переломилось.

Наутро, как только взошло солнце, я позвонила Сьюзан и сталапросить о помощи. Не думаю, что хоть одна женщина за долгие века существованиямоей семьи когда-либо делала такое: на середине пути, в середине своей жизнисадилась посреди дороги и заявляла: «Все, дальше не пойду — мне нужна помощь».Мои предки ни за что бы не остановились. Им никто бы не помог — это былоневозможно. Они бы просто умерли с голоду вместе со своими семьями. Я думала обэтом не переставая.

Никогда не забуду лицо Сьюзан, когда она ворвалась в комнатучерез час после моего звонка и увидела меня, развалину, скорчившуюся на диване.Это одно из самых тяжелых воспоминаний тех страшных лет — моя боль, которая какв зеркале отразилась на ее лице, выражавшем настоящий страх за мою жизнь. Я таки лежала, свернувшись калачиком, а Сьюзан обзвонила всех и наконец нашлапсихотерапевта, который согласился принять меня в тот же день и выписатьантидепрессанты. Во время ее разговора с доктором я могла слышать только еереплики, и она сказала: «Я очень боюсь, что моя подруга может навредить себе».Я тоже этого боялась.

Когда в тот день я пришла на прием, доктор спросил, почему ятак долго не обращалась за помощью. Можно подумать, все это время я не пыталасьпомочь себе сама. Я объяснила, почему не хочу и не считаю нужным приниматьантидепрессанты, положила на стол три своих опубликованных книги и сказала: «Я— писательница. Пожалуйста, не прописывайте ничего, что разрушит мой мозг!»Доктор ответил: «Будь у вас почечная недостаточность — вы недолго думали бы, преждечем принять таблетку, так почему сейчас сомневаетесь?» Этот вопрос лишьпоказывает, как плохо он знал мою семейку. Ведь Гилберты вполне могутотказаться от таблеток и при почечной недостаточности; любая болезнь для нас —свидетельство личных, этических или моральных проблем.

Мне прописали коктейль из лекарств: занакс, золофт,веллбутрин, бусперин. Постепенно мы выяснили, какое именно сочетание таблетокне провоцирует тошноту и не заглушает либидо намертво. Очень быстро, меньше чемчерез неделю, я почувствовала, как в мои мысли проник первый солнечный лучик.Кроме того, я наконец смогла нормально поспать. Это было настоящим подарком,ведь без сна из трясины не выбраться — шансов ноль. Так ко мне вернулись часыблаготворного сна, перестали трястись руки, а обруч, тисками сжимавший грудь, ипанический страх в сердце попросту исчезли.

И хотя таблетки помогли сразу, меня по-прежнему тревожило,что я их принимаю. Меня не волновало, кто сказал, что антидепрессанты — лучшийи совершенно безопасный выход; я все равно испытывала по этому поводупротиворечивые чувства. Эти таблетки были мостиком, который должен был привестименя к выздоровлению — в этом я не сомневалась, — но все же мне хотелоськак можно скорее прекратить их принимать. Я начала пить лекарства в январе дветысячи третьего года. И к маю уже существенно снизила дозировку. Эти месяцыбыли самыми тяжелыми — последние месяцы бракоразводного процесса и нелегкойжизни с Дэвидом. Смогла бы я выдержать все это без таблеток, ведь стоиловыждать лишь чуть-чуть? Смогла бы выжить в одиночку, без посторонней помощи? Незнаю. Такова уж человеческая жизнь: в ней не может быть статистики, нельзяузнать, что бы вышло при замене одной из переменных.

Я понимаю, что таблетки облегчили мои мучения. И благодарнаим за это. Но все же пилюли, влияющие на эмоциональное состояние, вызывают уменя очень двойственные чувства. Меня восхищает их сила, но тревожит ихповсеместность. Мне кажется, следует выдавать эти лекарства по рецепту ииспользовать гораздо менее свободно, чем сейчас в Америке, обязательно вкомплексе с сеансами психотерапии. Устранить симптом болезни, не обращаясь к ееистинным причинам, — классический пример легкомысленной западной философии:нам кажется, что кто угодно может выздороветь быстро и сразу. Может,антидепрессанты и спасли мне жизнь, но их эффект проявился лишь в сочетании спримерно двадцатью другими методами лечения, которые я использовалаодновременно, чтобы спасти себя, — и надеюсь, мне больше никогда непридется принимать эти лекарства. Хотя врач и заявил, что следует применять ихкурсами в течение всей жизни, так как у меня есть «склонность к меланхолии».Очень надеюсь, что это не так, и намерена приложить все усилия, чтобы доказатьего неправоту — или хотя бы бороться со своей склонностью всеми средствами.Говорит ли это о моей целеустремленности или об ослином упрямстве — трудносказать.

Такая уж я.