Хорошие собаки до Южного полюса не добираются - Ханс-Улав Тюволд Страница 15

– Огромное спасибо, – поблагодарила фру Торкильдсен, – очень любезно с вашей стороны. Шлёпик так этого ждал.

Фру Торкильдсен стояла перед ним и врала прямо в глаза. Если бы не выходка с мусорщиком, я и не поверил бы, что так бывает. Я пробурчал слова благодарности и попытался бежать так, как бегают собаки-поводыри. Однако, поскольку я был привязан к сумке на колесиках, получилось у меня средне. К счастью, сумку эту фру Торкильдсен оставила сбоку от стойки – теперь уже ничего не требовала, а вежливо спросила, можно ли оставить там сумку.

– Под вашу ответственность, – ответил мужчина за стойкой.

Я до сих пор иногда гадаю, что же это значит.

Фру Торкильдсен взяла мой поводок, и изображать собаку-поводыря мне сразу стало проще. Я лез из кожи от старания и важно вышагивал, ведя фру Торкильдсен в странное помещение, которое моему носу пока ничего внятного не сказало. Всего-то свежевымытый пол с остатками моющего средства, а этого довольно мало. Такое где угодно бывает, вот только, как выяснилось, это место – это вам далеко не «где угодно».

Сперва мне почудилось, будто потолок там высокий, но нет – он, красный и тяжелый, нависал до самого пола, а в полу, в самом центре комнаты, была яма, чтобы потолок уходил под пол. Странная конструкция, да и само место какое-то непостоянное. Я потянул фру Торкильдсен вперед, готовый к тому, что мне за это влетит, но не успела она дернуть за поводок, как я резко затормозил. Перед нами, всего в нескольких метрах, стоял белый медведь. Да-да, белый медведь. Здоровенный громила с когтями, и зубами, и смертью в глазах.

Ясное дело, я до смерти перепугался и уже намылился рвануть прочь из этого нелепого дурдома – да лапы моей тут больше не будет, – однако фру Торкильдсен сохраняла прежнее хладнокровие. Ее маленькое сердце уверенно стучало, и голосом, каким разговаривала дома, в гостиной, завернувшись в плед и налив себе стаканчик, она проговорила:

– Ну надо же, какой ужасный белый мишка! Видишь, Шлёпик? Будь он живой, непременно сожрал бы тебя на завтрак.

Она двинулась к белому медведю, и у меня не оставалось иного выхода, кроме как последовать за ней. «Будь он живой»? А если он не живой, то какой же, интересно знать? Прежде я с белыми медведями дела не имел, поэтому знатоком меня не назовешь, и тем не менее медведь стоял перед нами и скалил зубы – по-моему, мертвым медведям это несвойственно.

– Что с ним такое? – спросил я.

– Это чучело, – ответила фру Торкильдсен.

– И что это означает?

– Это означает, что он мертвый, а все, что было у медведя внутри, – сердце, легкие, кишки, мышцы – вынули и заменили на…

Фру Торкильдсен вдруг умолкла, причем надолго, и я успел подумать, что она, похоже, потеряла мысль, однако она добавила наконец:

– Честно сказать, не уверена, на что именно заменили. Может, на опилки? Да, наверное, опилками его и набили.

– Опилками? То есть из белого медведя вытаскивают саму его суть и заменяют опилками? И какой смысл?

– Пошли дальше.

Мы пошли дальше, но по сторонам то и дело попадались новые плакаты, которые фру Торкильдсен непременно хотела прочесть, и предметы, которые ей надо было разглядеть. Честно говоря, скучновато. Идешь. Останавливаешься перед новым плакатом. Читаешь. Скукота. Идешь. Останавливаешься. Два собачьих чучела. ДВА СОБАЧЬИХ ЧУЧЕЛА! И не простые собаки! Гренландские!

– Что за хрень? – вырвалось у меня.

Фру Торкильдсен не ответила, оно и к лучшему, ведь на меня нашло вдруг какое-то кровавое помрачение, и я вполне способен был разорвать в клочки первого попавшегося (но вряд ли фру Торкильдсен, хотя и ее в азарте мог покусать за ногу), потому что все вокруг принадлежали к человеческой расе, той самой, представители которой набивают собак опилками.

Вообще-то мне и за белого медведя должно было стать обидно – с ним я в более тесном родстве, чем, например, с фру Торкильдсен. Мне, наверное, следовало сразу же счесть это личной обидой и взъерепениться, но вынужден признать, что вся серьезность случившегося дошла до меня – стала такой же отчетливой, как свежая моча на снегу, – только при виде собачьих чучел.

Передо мной стояли две гренландские собаки, огромные и прекрасные, пышущие мощью и трудолюбием, непобедимые, несокрушимые, гордые, с мертвыми глазами и опилками внутри. Назвать это зрелище грустным – значит почти ничего не сказать. Собаки были мертвые, мертвее не придумаешь, и, несмотря на это, мне чудилось, будто они вот-вот перепрыгнут через веревку, отделявшую небольшое возвышение в углу от остальных экспонатов.

Что должна совершить несчастная псина, чтобы ее набили опилками и выставили на всеобщее обозрение? Что она такого натворила? Погрызла непозволительно много обуви?

Фру Торкильдсен двинулась дальше, но впереди ее ждали две лестницы, ужасающе длинные. С первой она, можно сказать, справилась, а вот на второй сильно сбавила ход. Маленькому сердечку фру Торкильдсен приходилось тяжеловато. И все же медленно, короткими шажками фру Торкильдсен добралась-таки до самого верха и только тогда остановилась и перевела дух.

– Смотри, Шлёпик, – сказала она, – это «Фрам».

– Это ж лодка.

– Это корабль, – поправила меня фру Торкильдсен, – полярный корабль.

– А чего корабль делает в доме?

На это у фру Торкильдсен ответа не было, она взяла меня на короткий поводок, и мы проследовали на борт.

Корабль можно разобрать на детальки и снова собрать, затащить его в помещение и потом сто лет гонять по нему туристов, но от запаха все равно не избавишься. В той здоровенной сараюхе под крышей дремала полярная шхуна «Фрам», довольная и сухая, вот только пахло от нее страхом и опасностью.

Едва мы зашли в небольшую раздевалку, я сразу учуял зловоние. Хоть в нос оно мне и не ударило, но оно все равно там было. Унюхать его мне особого труда не составило. Вы не забывайте – представители моей расы в два счета находят крупицу наркотика, даже пускай и на таком здоровенном корабле, причем неважно, куда вы ее спрячете. Если вы решили утаить старые грехи от собаки, то вам придется каждый квадратный миллиметр дважды отдраить.

Пыль, дерьмо и полировочное средство – все эти едва заметные запахи, зловоние и ароматы ленивой иголкой пробивались мне в нос: старый, но неприятный шлейф чистого ужаса перед смертью. Есть ли у людей для подобных штук мера измерения, я не знаю, но, пользуясь выражением Майора, сказал бы, что в корабле этом целый «сраный воз» страха. Он был повсюду, а повсюду – это немало для шхуны величиной с парк.

– Я хочу домой, – сказал я.

Фру Торкильдсен оскорбилась или рассердилась – точно не знаю. Но она заговорила со мной таким тоном, будто я взял и наложил кучу прямо посреди палубы.

– Что еще за глупости! Ради тебя мы такой долгий путь проделали, до самого музея «Фрам», да я еще и обманула того милого юношу на кассе! И все ради тебя!