Причуды среднего возраста - Франсуа Нурисье Страница 14

Он прислоняется к стене. Раненный в битве без воюющих армий и орудийного грохота, наваливается всем телом на стену, вдавливается в нее спиной и затылком, стремясь вобрать в себя хоть немного прохлады от этой перегородки, оклеенной для красоты почтовыми открытками. Если бы Бенуа повернулся к стене лицом, то носом уткнулся бы в картинку с изображением садов Вилландри. Его одолевает стыд. И этот же стыд заставляет его ликовать. Пропусти он сейчас рюмочку-другую, Бенуа пришел бы в полный восторг от своей проделки. Он — генеральный директор издательства, ему сорок девять лет. И он ведет себя как мальчишка. «Я взрослый человек или нет? Неужто я так и не стал по-настоящему, безоговорочно взрослым?» Хорошо бы понять, хорошо бы разобраться, как именно следует все это воспринимать. Что это: дурацкая шутка, ребячество, патетическое бегство от общества, какой-то патологический негативизм?..

А может быть, все дело в обычной усталости? Усталость — это слабое слово, приправленное сильнодействующими ядами. Луветта, должно быть, всю дорогу донимает шофера такси, требуя, чтобы тот ехал побыстрее, она не может скрыть радости, что ей поручили столь необычное задание. Существуют такие вот люди, испытывающие удовольствие, когда нарушается привычный ритм жизни. А в это время — скоро час дня, относительный покой снизошел на улицы, залитые лучами стоящего в зените солнца, — Бенуа судорожно хватает ртом воздух. Сейчас он уже не раненый, а утопающий. Он подсчитал в уме, что в его распоряжении почти три часа, долгих три часа покоя. А исправлять положение он будет потом. Полученные три часа форы — это замечательно! За это время можно перевести дух, прийти в себя. Он выпрямляется, открывает глаза. Из приемной переходит в кабинет Зебры, в котором витает какой-то особый аромат. Двойные рамы сгущают тишину и делают окружающую обстановку немного нереальной. Порядок! Как я люблю, когда у других во всем порядок. Он приближается к письменному столу и склоняется над папкой для бумаг. Сверху неоконченное письмо: «Я полагаю, что ты не ждешь от меня, дорогой Кристиан…» Бенуа присаживается к столу. Все чужие «дорогие Кристианы» давно перестали будить его любопытство. Теперь его интересуют лишь собственные переживания. Элен, Робер, Роже смотрят на него словно с обочины дороги. Разница, однако, в том, что это они движутся, а он остается стоять на месте. Я крайне сожалею, но это совсем не то, чего бы я хотел. Превратиться в такого вот преступника с лицом судьи, в такого вот учителя, чьи уроки сплошные уловки, я всегда испытывал отвращение к угрозам. Я считал себя смелым и мирным человеком. Но вот я объявляю войну всему, что мне дорого, и в самый разгар сражения страх заставляет меня спасаться бегством. Как все это могло случиться? Жизнь стала терять для меня свой смысл и свою прелесть. Мари? Но временами я чувствую, что она слишком легковесна для меня. Чтобы уравновесить мою чашу весов, на другую нужно бросить что-то весомое и бесспорное, честь и сражения не на жизнь, а на смерть. А Мари — это легкое перышко и веселый смех. Она почти ничего не весит. Как же она сможет удержать на приколе этот корабль, который не в силах удержать ни один якорь? «Дорогой Кристиан…» Но ведь было время, когда мне не надо было прятать свои чувства, когда слова любви были абсолютно законными, разве не так? А сегодня эта дурно пахнущая конспирация, все эти хитрости… Как же случилось, что прекрасные цветы прошлого стали питательной средой для грибка, для этой плесени, что проросла в темноте и покрыла все вокруг? Письма Мари, разорванные или спрятанные в тайнике в его кабинете. Ее фотографии, запретные фотографии. «Дорогой Кристиан». А Зеберу, нужно ли и ему тоже скрываться от кого-нибудь? Неужели всем мужчинам однажды приходится прятать свидетельства своих любовных похождений под стопками бумаг на столе или среди постельного белья?

Открытый (можно сказать, машинально) ящик письменного стола являет взору нечто, раскрывающее еще одну тайну его хозяина. Бенуа смотрит на все это и приходит в изумление. Иногда бывает достаточным просто толкнуть чью-то дверь, чтобы сразу же уловить патетику или комизм чужой жизни. Занятый исключительно собой, находясь словно в полудреме, он забыл, что мы часто оказываемся рядом с тайниками, в которых люди, да, да, и другие люди тоже, прячут свидетельства своих похождений. Нужно закрыть глаза и не смотреть на все это. С чужим жилищем та же история: не следует переступать порог чужого дома без разрешения, а уж коли вошел, то не лезь туда, где хозяева не успели навести должного порядка, не ущемляющего их достоинства. Здесь, в глубине ящика, оказался тюбик твердого дезодоранта «Олд спайс», таблетки магнезии, флакон лавандовой воды «Труа флер», зубочистки, пачка ваты и коробочка с пудрой подобная тем, что Бенуа как-то видел в телецентре, когда гримерши перед началом передачи припудривали розовым ватным тампоном заблестевшие носы и повлажневшие от волнения лбы «гостей нашей программы». Он осторожно берет в руки эту пудреницу, разглядывает ее, переворачивает оборотной стороной: изящная вещица сделана в Толедо, на ее этикетке еще сохранилось название оттенка пудры — «солнечная охра». Так значит, лицо Зебера обязано своей восточной красотой солнечной охре? Значит, его подтянутый живот боится изжоги, а из хищных зубов надо выковыривать застрявшие в них волокна мяса? Получается, что не существует ни одного безупречного тела, нет ни одного красивого человека, которому хотя бы иногда не приходилось бы заботиться о своей красоте. Женщины без грима, словно без защиты. А мужчины желают видеть вас во всеоружии. Идет долгая, жестокая и скрытная борьба за то, чтобы сохранить маски. Что же происходит с высокими чувствами и прекрасными порывами, задавленными этим самым стыдом, что по каплям выдавливается из нас? Жалкие актеришки в гриме, наскоро подправленном перед выходом на сцену. Все мы такие. Подделанные, подчищенные. И душа, надо думать, в таком же беспорядке, что и физиономия. Перед тем как закрыть ящик стола, Бенуа сдвигает в сторону галстук, расстегивает две пуговицы рубашки и так щедро мажется «Олд спайсом», что когда выходит в коридор, ведущий к его логову, то распространяет вокруг острый, сладковато-тошнотворный запах, будто какая-нибудь «цыпочка».

Наконец-то он тронулся с места. А разве у него есть выбор? Вот уже много месяцев подряд он с трудом выползает из дома на улицу. Передышки, еще совсем недавно он устраивал их себе с помощью снотворных, погружавших его в чернильную темень ночей, благословенных ночей, которые, как ему казалось, он проводил без всяких сновидений. Либо облегчение приходило к нему за рулем, когда он колесил по городу, выбирая самые нелепые маршруты: тело его было занято привычными жестами, позволявшими отключиться и погрузиться в пустоту. Кое-кто называет это «поразмышлять». «Знаешь, дружище, если меня мучает какая-нибудь забота, я — хоп — сажусь в машину и еду куда-нибудь наугад: чтобы поразмышлять, нет ничего лучше». Нет: только пустота. Для него она была настоящим отдохновением после всех тех комедий, что ему приходилось ломать. Так он расслаблялся. Но очень скоро осознал, что спать или сидеть за рулем — это все равно, что передвигаться из одной точки в другую, все равно, что участвовать в общей суете. И тогда он начал затаиваться. Он окопался в самых темных своих берлогах: здесь, в кабинете, и дома, в своей спальне. Он везде старается забиться в угол. Он теперь воспринимает жизнь так, как ее воспринимают бездомные собаки: любой угол для них конура и укрытие. Или же улицы. Там другой уровень одиночества, другая тишина. В Париже этого сколько угодно. Чем некрасивее и суматошнее улица, тем больше она страшит Бенуа, но этот страх как раз и заставляет его искать ее, чтобы раствориться в ней, чтобы гоняться по ней за призрачным одиночеством. Итак, он идет. Идет в жуткую грязь, которая мало-помалу проникнет во все его поры, идет в грохот и безумное мелькание лиц. Потом, спустя несколько часов, он ощутит, что на него нисходит дьявольская благодать. Если он удалился от своего квартала на достаточное расстояние, то больше не боится нежелательных встреч. Порой он даже решается перекинуться порой слов с незнакомыми людьми. Но его природная сдержанность быстро берет верх, и он сворачивает разговор. Он видит свое отражение на лицах прохожих: по написанному на них недоумению он догадывается о том, что выглядит как-то странно. Ему становится ясно, почему полицейские сразу могут определить в толпе преступника, беглого каторжника или просто хулигана: улица накладывает на лица людей, что не в ладах с законом, особый отпечаток, делающий их непохожими на всех остальных. Ах, как легко можно оказаться человеком, преступившим по тем или иным причинам писаные и неписаные законы. Сегодня, например, одной лишь испариной не объяснить неиссякаемый источник влаги под кожей Бенуа, равно как июньской жарой не объяснить беспорядок в его одежде, а праздностью — его прогулку. Опытный взгляд сразу определит, что этот огромный рыжий тип пустился в бега. Неизвестно, из какой тюрьмы он сбежал и какой грех взял на душу, но разве на этот счет можно ошибиться? Правда, никому и в голову не приходит задерживать на нем свой взгляд.