Джентльмены - Клас Эстергрен Страница 14

Сигарщик, разумеется, рассказал мне все, что можно было рассказать об окрестностях.

— Да, по тебе видно, — доверительно произнес он, склонившись над прилавком, — что ты хороший парень. Морган не пустил бы к себе кого попало. Он настоящий джентльмен. Но эти галереи… они притягивают сюда массу… ну, знаешь, всякого странного народа, если ты понимаешь, что я имею в виду.

Я вовсе не понимал, что он имеет в виду, и бросил злобный взгляд на даму, которая ответила мне лукавой улыбкой.

— Сходи в «Мёбельман» — там хорошие люди, с ними тебе надо познакомиться.

— Наверное, — согласился я, не сказав ни слова о том, что боюсь приближаться к комиссионным магазинам, чтобы не наткнуться на собственную старую мебель.

Человек, которого все называли Паван, прошел мимо и помахал нам в окно. Паван тоже хороший парень, утверждал Сигарщик. У него пенсия по инвалидности — слабая спина, — и это пособие он дополняет сбором бутылок в парках.

— И знаешь ли, — Сигарщик понизил голос. — Мне кажется, у него… — Он облизнул большой и указательный пальцы, потерев их друг о друга и заговорщически подмигнув.

— За счет бутылок? — удивленно спросил я.

— Конечно! Конечно! — воскликнул Сигарщик. — У него велосипед с кузовом, каждый вечер он возвращается домой с бутылками на двести крон. Без налогов! У него точно полный матрас денег, уж поверь мне. Но лучше его не трогать, зубки показать он умеет.

— Верю.

— Да, берегись, парень. Недавно к нам ввалились два наркомана с пушкой, и она… — Сигарщик ткнул пальцем в сторону красотки, которая ответила улыбкой, — она спряталась за прилавок, до смерти перепугалась. Мне пришлось успокаивать этих чокнутых, которые хотели забрать выручку. Но тут пришел Паван, просто вошел вот так. — Сигарщик продемонстрировал, как Паван вошел в лавку, выпятив грудь колесом. — Он как схватил их да как вышвырнул за дверь, да еще крикнул, чтобы катились к черту! Ха-ха-ха!

— Жуткая история, — сказал я. — Вы, наверное, многое повидали…

— Не без того, — самодовольно подтвердил Сигарщик. — А вот еще Ларсон-Волчара, знаешь его?

— Нет, — ответил я. — Ларсона-Волчару я тоже не знаю.

— Это Морган окрестил его Ларсоном-Волчарой. Настоящий оригинал, знаешь ли. Если выйдешь как-нибудь ночью пройтись по кварталу, точно его встретишь. Он всегда со своей овчаркой, потрясающая собака. И правда похожа на волка…

— Morning boys! [13]— В лавку вошел Генри Морган.

— Привет, привет! — отозвался я, и мы поздоровались за руку. Генри подмигнул мне с довольным видом отдохнувшего человека.

— Хэлло, Долли! — обратился Генри к даме за прилавком, и та, как обычно, ответила ему улыбкой — самой целомудренной и невинной.

Генри пришел сделать ставку в лотерее. На этот счет у него был договор с Грегером и Биргером из магазина «Мёбельман». Стоила ставка около двадцати крон.

— Это непростой чертяка, — сказал Генри, когда мы поднимались в лифте. — Остерегайся. Что бы ты ни сказал Сигарщику, через полчаса об этом будет знать полгорода. Не человек — сито. Прямое сообщение с новостным агентством.

— У меня секретов нет, — возразил я.

— Зато они есть у меня, — отозвался Генри. — Хотя девчонка там отменная.

Генри был у Мод на улице Фриггагатан и еще не завтракал. Он был голоден. Я не собирался ни о чем его расспрашивать. Уважать личное пространство друг друга — таков был наш уговор.

Завтраки Генри были по меньшей мере удивительны. Апостолы здорового питания, враги калорий и друзья диет могли бы часами чесать в затылке, высчитывая и составляя длинные формулы нового рецепта самоубийства из ингредиентов завтрака Генри. Существует расхожее представление о том, что холостяки вроде него с утра проглатывают чашку «Нескафе», разведенного теплой водой из-под крана, и наспех выкуривают сигарету. Но все это не имело ни малейшего отношения к Генри-гурману. В молодости, проживая в континентальной Европе, он приобрел некоторые привычки. Не знаю, можно ли было назвать его завтрак континентальным — датским, английским, немецким или французским, — но был он, в любом случае, монументальным.

Для начала Генри повязывал элегантный фартук, после чего его барменские руки принимались в диком темпе и в такт музыке, исторгаемой радио, сновать по кухне, словно барабанные палочки: они доставали из неизменно полупустого буфета все, что только могло скрываться в его недрах. Сначала пару бокалов мутного сока гуавы для утоления самой страшной жажды, затем — пару ломтей свежего французского хлеба, прожаренных так, чтобы соленое масло пропитывало ломоть насквозь, чтобы эмменталь помягчел, а мармелад «Вилкин энд Сонз» растаял. Затем бокал морковного сока, полпачки бекона и яичница с немецким коричным кетчупом плюс апельсиновый сок. Сверх этого — тарелка простокваши со сметаной и мюсли, а завершалась трапеза чашкой кофе с цикорием, разбавленного горячим жирным молоком. Кофе был той крепости, которую в вульгарных компаниях называют плодоизгоняющей. После быстрого посещения туалета Генри возвращался за стол, чтобы прочитать пару утренних газет — не для информации, а исключительно ради удовольствия.

Сам я в лучшем случае мог съесть четверть предложенного, но страсть к газетам у нас с Генри была общая. Как и Генри, я читал минимум четыре утренние газеты плюс еженедельники из тех, что продавались у Сигарщика. Привычку к этому прилежному чтению газет и к кофе с цикорием, который он покупал где-то на рынке, Генри приобрел в Париже. В те времена он был Анри ле бульвардье, беспрестанно порхавшим из одного кафе в другое в поисках новых открытий. В каком-то смысле он таким и остался, и я не уставал удивляться тому, как он возмущается и закипает каждый раз, читая утреннюю газету. Генри был чувствителен и легко выходил из себя, прочитав в газете какую-нибудь удручающую новость. Такой новостью могли стать не только сообщение о конце света или хладнокровная констатация Институтом Исследований Будущего того факта, что человечеству осталось максимум двадцать пять лет до всемирной катастрофы, но и простая заметка о мучителе кошек или новом вирусе гриппа, движущемся к нам с востока. Генри тут же мрачнел, призывал Зевса и Спинкса, чтобы успокоиться, или мерил температуру, прижимая ко лбу странную полоску с жидкими кристаллами, чтобы затем считать результат с помощью зеркала.

Начитавшись новостей, настрадавшись и навозмущавшись вдоволь по поводу жестокости этого мира, Генри успокаивался. Все стекало с него, как с гуся вода. Для бесконечно наивного Генри премьер-министра по-прежнему звали Таге Эрландер, Короля — Густавом Адольфом Четвертым, Ула Ульстен для него был какой-то мелкой сошкой, а Карл Густав Шестнадцатый как был, так и оставался кронпринцем. Вдобавок ему очень нравилась девушка кронпринца, Сильвия — истинная красотка, настоящая ягодка, как сказал бы Карлсон на крыше. Представления Генри о мире были искаженными, хаотичными, отрывочными.