Бывший сын - Саша Филипенко Страница 14

Переводчица сидела в коридоре, и вышедшая на плач бабушка пыталась успокоить ее:

— Вы не сердитесь на нас, милочка. Не сердитесь!

— Что же, что же вы делаете-то все?! Что вы делаете?! Я совсем, совсем не понимаю!

— Это понятно… Это нормально… Это ничего, что вы нас не понимаете! Вы еще совсем юная, совсем молодая. А тут и не нужно ничего понимать. Вы не старайтесь нас понять, вы просто принимайте нас такими, какие мы есть. Иначе просто нельзя. Не может быть иначе. Нет у нас просто другого выбора, милочка, понимаете?

— Но ведь нет и надежды…

— Это верно… надежды нет… надежды никогда нет, и самые большие чудеса, милочка, случаются вопреки надежде. Случаются, когда ее нет… У вас есть время?

— Да, конечно…

— Это займет не больше двух минут… Я просто хочу рассказать вам одну историю. Она случилась в сорок шестом году. Третьего января сорок шестого года. Мой отец был генералом авиации. Он готовил самолеты для высших чинов, занимался расследованием авиакатастроф. В общем, был довольно влиятельным человеком, поэтому меня, маленькую девочку, тоже пригласили туда. Это была елка для детей правящей элиты. Первая послевоенная елка. Около пятисот детей из самых влиятельных семей республики. Были, по-моему, и какие-то простые дети, отличники, которым приглашения раздавали в школах, но я сейчас в этом не уверена. В общем — не важно. Как вы, думаю, знаете, почти весь город был разрушен войной. Праздник решили устроить в одном из уцелевших зданий — клубе госбезопасности. Там же хранились какие-то секретные документы, а в прилегающем здании, всего в нескольких метрах от нас, в подвале томились пленные германты. Их собирались казнить через несколько дней на городском ипподроме. Клуб наскоро привели в порядок, мне кажется даже подкрасили. Привезли шикарную елку, украсили все здание бумагой и ватой. Казалось, что снег лежит повсюду: на лестнице, на подоконниках, на елке. В общем, после стольких лет войны все это выглядело волшебно! Я, тогда совсем еще маленькая девочка, конечно, была в полном восторге. Красивые люди, улыбки, платья. Мне врезалось в память пальто одной женщины. Такое красивое, с меховым воротником. В общем, это был вечер потрясений, вечер воскрешения, вечер жизни. Оркестр! Музыка! Танцы! Все это походило на настоящую сказку — пока в какой-то момент отец резко не схватил меня за ворот платья. Все вокруг вдруг стали кричать, метаться по сторонам. Он ничего не объяснил. Он не стал разговаривать со мной, не стал ничего объяснять, не стал успокаивать меня. Мой отец был человеком военным. Он понимал, когда нужно говорить, а когда действовать. Он просто вцепился в ворот моего платья и потащил за собой. Я помню, что сразу же потеряла правый ботинок. Через мгновенье он сжал мою руку, и это рукопожатие я не забуду никогда. Оно до сих пор снится мне. Прямо во сне я чувствую, как отец сжимает мою руку и тащит за собой.

— Почему он вдруг потащил вас?

— Старая дура, я ведь не рассказала вам самого главного… Начался пожар. Никто не знает почему — кто-то говорит, что загорелись свечи на елке, кто-то говорит, что это была диверсия оставшихся в городе германтов. Мы уже никогда этого не узнаем. Как вы понимаете, в те времена результатами расследования с обычными людьми никто не делился… как, впрочем, и теперь… Даже мой отец, обладая влиятельными знакомыми, не смог ничего узнать. Да и какая разница, почему это случилось? Важно, что можно было спасти людей, но людей не спасли. В том пожаре только по официальным данным погибло около тридцати человек, но официальные факты чушь, все мы знаем, как они подсчитывают эти свои официальные факты! В том пожаре заживо сгорело около двухсот человек. Дети, школьники, студенты! Все ребята, которых пригласили на новогоднюю елку. Здание вспыхнуло в одну минуту! Началась давка, паника. Невозможно было дышать. Дым, гарь, огонь. Почти все побежали к лестнице, но проход к ней оказался перекрыт… железной решеткой. Людей просто закрыли, как в вольере. Мероприятие ведь было особенным, для избранных. Посторонние не должны были туда проникнуть. И никто не проник. Поработали на славу! Решетки и двери закрыли намертво. В прямом смысле этого слова! Люди молили, чтобы открыли решетку, но решетку не открыли, потому что был приказ. Прибывшие на место сотрудники госбезопасности, а они, надо сказать, прибыли гораздо раньше пожарных отрядов, спасали важные документы и сейфы, а не людей. Наше государство всегда умело расставлять приоритеты. Люди выбрасывались с третьего этажа и разбивались насмерть, а они спасали папки и коробки.

— Как же вы спаслись?

— Об этом я и хотела тебе рассказать. Меня спас отец. Вместе с другими взрослыми мужчинами он побежал в сторону запасного выхода. Тот, конечно, оказался завален всяким хламом. Столы, стулья, какие-то доски, в общем масса всего. Теперь говорят, что геройство людей заключалось в том, что всего за несколько мгновений они сумели расчистить путь к выходу и выбраться наружу. Но я-то знаю, что геройство заключалось в другом. Запасной выход был заложен. Не было там никакого выхода. Только заложенная кирпичом дверная коробка, напоминающая о том, что когда-то здесь была дверь. Кирпичная стена! Такая, как эта или вон та. Натуральная кирпичная стена, понимаете?

— Да…

— Так вот эту кирпичную стену люди разобрали руками. За несколько минут. Ногтями. Пальцами. Ладонями. Больше ничего не было. Ни молотков, ни кувалд. Я часто думаю, что в тот вечер у моего отца было восемь, десять, двадцать, сорок рук. Он долбил стену, но при этом ни на секунду не выпустил моей руки. Я уверена в этом. Он держал меня одной рукой и второй разбирал стену, потому что подбирался огонь, потому что совсем не было никакой надежды…

* * *

В городе посредственных архитекторов шел дождь. Намокали крыши и купола церквей. Изменялись политические, экологические и кормовые условия. Улетали птицы. Без виз и штампов в паспортах. Вместе. По предварительному сговору. Они пролетали над разбитыми трамвайными путями, площадью Победы и навечно застывшим колесом обозрения. Над серым Домом офицеров, нулевым километром и роддомом, в котором когда-то родился Циск. Над зданием госбезопасности, Главпочтамтом и Красным Костелом, где совсем еще юная, заплаканная переводчица шептала единственную известную ей молитву:

— Магутны Божа! Ўладар сусьветаў, вялiкiх сонцаў i сэрц малых, над нашай краiнай, цiхай i ветлай, рассып праменьне свае хвалы… дай спор ў працы, будзённай, шэрай… на хлеб штодзённы… на родны край, павагу, сiлу i велiч веры у нашу праўду, у прышласьць — дай! Дай урадлiвасьць жытнёвым нiвам, учынкам нашым пашлi ўмалот… зрабi магутнай, зрабi шчасьлiвай краiну нашу i наш народ!

Она шептала, и улетали птицы. Как птицы, улетали дни. Один за другим, стаей, чтобы никогда не вернуться.

Главный врач заходил все реже. «А смысл?! На кой черт?! Полежит и так. Все равно изменений никаких». Но некоторые изменения все же были. Росли ногти. Время от времени выскакивали прыщи. Над верхней губой пробивалась щетина. По многим признакам Франциск все еще жил. Республика все еще считала его своим гражданином, хотя и недееспособным. Врачи предлагали готовиться к смерти. В чудо больше не верили. Но c верой в самое лучшее c Франциском продолжала разговаривать бабушка. Слабая, ветхая, она все еще находила в себе силы. Если только Франциск был не против, она включала радиоспектакли, пересказывала книги и приглашала внука гулять.