Кентавр VS Сатир - Андрей Дитцель Страница 14

Якобу Лембергу исполнилось восемнадцать. Гости разбрелись по просторной родительской квартире с бокалами вина. Несколько девушек курили и неторопливо покачивались под музыку в комнате, отведённой под танцпол. В библиотеке стоял ящик пива, здесь громко говорили о завтрашней демонстрации — разумеется, антивоенной и антиамериканской. Занятия закончатся раньше, директор обещает два автобуса для выезда в центр. Кто-то предложил, чтобы все пришли в белом — это цвет мира, и к тому же эппендорфской гимназии с её славными традициями пристало как-нибудь выделяться на фоне прочей серости. У одного из гостей всё ещё не было белых джинсов. «Есть такое забытое слово: солидарность», — пристыдили его. Именинник зачем-то вышел на кухню, и никто не замечал, что его отсутствие затянулось.

На десять тысяч человек, как известно, приходится один, который может умереть от стакана молока. Зубчатые колеса и червячные передачи в организме Якоба могли застопориться всего от пары зёрнышек пшеницы или ржи. Поэтому он никогда не ел хлеба или сдобы. В шоколадных шариках, подаренных друзьями, содержались какие-то вытяжки из зерновых, и сейчас Якоб, белокурый и крепко сбитый, в рубашке с расстёгнутыми пуговицами, лежал на полу, пытаясь побороть приступ слабости и дурноты. Разумеется, гости решили, что он дурачится, и не сразу вызвали врача.

Якобу слышится шум дождя и далёкой грозы. Небо заволакивает тучами; плотный туман с редкими красными прожилками просачивается в дом, окутывает непроницаемым коконом. Когда Якоб по-настоящему придёт в себя, — но, конечно, он будет немного помнить и больницу, и беспокойство родителей, и завтраки в белой комнате, и все прочитанные за неделю книги, — снова будет идти дождь. Якоб будет целый день сидеть на подоконнике с подаренной родителями камерой, снимая проезжающие машины и пешеходов. Засыпая, он оставляет штатив перед постелью, а утром просматривает запись в ускоренном режиме. Правда, он и сам не может объяснить, на что именно надеется. Самое интересное, что пока удалось запечатлеть, — как он, ворочаясь во сне, сбрасывает одеяло и, не просыпаясь, снова натягивает его на себя.

Конечно, Якоб много раз экспериментировал с собственной наготой, но записи всегда оказывались скучны. Однажды он забыл закрыть дверь; вошедший отец закашлялся от неловкости — на полу между раздвинутых ног сидящего в кресле сына стояли камера и настольная лампа — и тут же вышел из комнаты.

Даже если бы не злополучный шоколад, никто бы, наверное, не убедил Якоба поехать на демонстрацию. Пусть родители всю жизнь голосуют за зелёных, высеивают на балконе марихуану и терроризируют соседей своей музыкой. И эта бесконечная рефлексия шестьдесят восьмого… Сын не курит, никогда не выпивает больше пары глотков вина, слушает Шуберта, а в его комнате на долгое время задерживается избирательный плакат христианских демократов. Якоб хотел бы во всём быть нормальным. Он даже хотел бы назло родителям любить женщин, но это, к сожалению, выше его сил.

Мама сама отвела его три года назад в подростковую coming out группу. Это оказалось дурацкой и скучной затеей, — как и всё, что приходит в голову родителям. «У меня нет проблем в общении со сверстниками и принятии себя», — подытожил Якоб после первого вечера в центре Магнуса Хиршфельда. «Я читала, что у них замечательная программа и педагоги», — возразила мама и настояла на продолжении.

Якоб добросовестно выполняет задания психолога. Он приходит в школу в серебристой майке с надписью «DIVA» — это упражнение на развитие самооценки — и пишет эссе о своём первом сексуальном контакте.

Впервые это было в тринадцать или четырнадцать по объявлению. Они созвонились, встретились и через час расстались. Якоб отдает себе отчет в вопиющей заурядности опыта и придумывает историю с групповым изнасилованием. Русская банда из Бергедорфа нападает на него в электричке, срывает стоп-кран, вытаскивает из вагона и изощрённо пользуется его молодым и красивым телом в чистом (рапсовом и по-достоевски жёлтом) поле. Обсуждение эссе наконец оживляет скучную, по большому счету, жизнь группы.

Как и все образованные немцы, Якоб произносит фамилию Гоголь с ударением на втором слоге. Правда, в отличие от большинства образованных соплеменников, он знаком с писателем не только по экранизации ZDF, в которой патлатый господин много и усердно молится, а потом рукоблудствует, подглядывая за купающимися деревенскими мальчиками. Якоб прочитал пару рассказов, и ему запомнилось: скучно на этом свете, господа.

В головах у одноклассников ветер. Якоб завязывал виртуальные романы (и более или менее настоящие отношения) со сверстниками, томился от невозможности поговорить о чём либо, кроме H&M и айподов; рвал и метал, прощался и шёл исповедоваться Нэнни, своему бывшему учителю музыки.

Нэнни Отто Вернер когда-то был музыкальным вундеркиндом из горного швейцарского поселка. Лет тридцать назад его слава ещё гремела по всей Европе. Тогда же он поселился в университетском городке гамбургского Ротербаума и зачастил в студенческую столовую. Сначала он знакомился со студентками, которые — Нэнни великолепно владел искусством флирта — с лёгкостью соглашались перейти к нему через улицу на чашку кофе. Через десять лет он постепенно перешёл на зрелых преподавательниц. Нэнни до сих пор пребывает в хорошей форме и частенько приводит к себе домой какую-нибудь дородную женщину из обслуживающего персонала.

Сначала Нэнни стало лень разъезжать с концертами, несколько лет спустя — преподавать в музыкальной школе, позднее — заниматься репетиторством. Сейчас он живет на сбережения или пособие, читает книги о буддизме и называет себя лебенскюнстлером. С переводом этого слова на русский есть определенные трудности. Скорее всего, так можно охарактеризовать человека, сделавшего объектом искусства свою повседневную жизнь.

Нэнни сидит за роялем в комнате, захламленной бутылками колы, бюстами Будды и плюшевыми собачками. На пульт прикреплена вырезка с голой женщиной.

— Мой любезный друг, господин Лемберхь! — обращается он к Якобу. — Нам ли пристало грустить, когда мир наполнен прекрасными звуками! Разреши сопроводить тебя на прогулку по Альстеру. Мы купим мороженое с фисташками, и ты забудешь этого идиотского Михаэля. Или его зовут Торстеном, а Михаэль — это предпредпоследний?