Лестница на шкаф - Михаил Юдсон Страница 135

— Умоляю чаю, — капризно попросил Кормилец, упав в потертое, с лопнувшей местами кожей, кресло. — Подайте!

Ил, уже зная его причуды, протянул припасенную загодя пачку жасминового «Слонца». Кормилец страшно оживился. Помятый старинный электрочайник — фамильный алюминий! — в обгорелых пятнах с проволочной ручкой и лохматым проводом стоял у него в ногах. Он нетерпеливо вбухал туда в позеленевшую воду всю пачку: «Первячка отоварить! Замутить рассыпуху!», затем пошарил в ящике стола, извлек три закопченные жестяные кружки и торжественно водрузил их на лист фанеры, заменяющий столешницу. Ил и Ялла Бо расположились обок, причем пиит занял второе кресло. А Ил подтащил книжную лесенку и сел на нижнюю ступеньку, сдув пушистую пыль.

— Кружка-то куда лучше рюмки, — задумчиво сказал Кормилец, пощелкивая ногтем по антикварному нагару. — Я одноногую, признаться, как-то не очень… Да еще хрусталь, не к ночи… А это устойчиво. Настоящая жесть.

Чайник запыхтел, засвистел тоненько и, щелкнув, затих. Кормилец щедро, по-царски разлил густейшую парящую пахучую маслянистую жидкость по кружкам:

— Поднимем, товы, за жизнь-жестянку!

Пиит торопливо вскричал:

— За Кормильца! О, величие воли Питателя! Я пытался сравнить его с солнцем, но ожег и поджал свой язык, ибо и оно съежилось перед Желтым Гигантом! Гортань дрожит, не в силах продолжать… Хвалу свободную слагаю!

Он пригубил, причмокнул одобрительно:

— Мировой чефир! Крепкий, прямо кайло. По мерзлоте мозга сразу — тюк! Я как бедный литературный поденщик-йомен могу оценить…

Ил в сомнении потрогал горячую кружку с черняшкой — что, вот так просто, не под лестницей черного хода, лихорадочно давясь и обжигаясь, а открыто, сидя в присутствии вельможи?

— Хлебни, хлебодар! — поощрил его Кормилец. — Протащи немножко за-ради радости, солнечный хобот…

— Тяни в себя, глоточками, — рекомендовал пиит. — Гляди, как я. Соси, пока не остыло. Раз в день горячего обязательно — по чапорухе! Чай накачай! Встряхобачивает! Зорчеешь!

Кормилец вздохнул:

— Помните, где-то в агаде, не то в мидраше на бутылочке было написано: «Выпей меня». Ну вот. Опрокинь — и уменьшишься. Съежишься. Все заботы умалятся, через пропасть на ходулях… Пьешь чефирь — позабудь цифирь! Целебный побег из тусклятины зазеркалья в чудеса застолья… Горчит и лечит…

— Сердце успокоится, — подтвердил пиит, прихлебывая. — А сахар — на хер!

— Поговорим, что ли, о разном, — предложил Кормилец. — Потолкуем, товы!

Диалоги, испугался Ил. Сошлися Искуситель и Искупитель, нашли общую эсперу…

— А давай, — сказал пиит.

— Ну что, Ялла Бо ты наш, как творится-можется? — сразу завел Кормилец. — Почитай, пишешь деннонощно?

— Тку, скорее. Проза же пряжа. Текст — стиль, замечено человечиной. Рядно. Платье из воздуха. Привоз на привале. Уток на охотника.

— Ну-ну… Что-нибудь свежее наштопал — «Вблизи Гольденвейзера»? «Толстая дубовая дверь со скрипом отворилась…» В «Южный вестник» отдашь или в «Северную пчелу» поместишь? Глядишь, за скрипт на леденцы получишь…

— Тебе того не оценить… Ты, Кормяга, у судьбы в фаворе, родился в порфире, с серебряной ложкой с витой перламутровой ручкой-обезьянкой во рту — святое происхождение. Ешь-жрешь с фарфора, пьешь из жести. Ты — чтец, кабинетный сиделец в тепле, бредущий по строкам «ходом быка» — ленивы символы-волы. Пашешь слегка на льдыне, смысл пешней ковыряешь, скользишь глазом юзом… Пожинатель готового. А я — строчила грешный, строка с вытертыми локтями, гулящее перо, исака-писака. Созидашка малая! Корплю, кропаю. При этом разный же тяжелый бред отвлекает от творенья — всякие обеды для бедных, балы быдла… Зовут. Суетно, увы мне, и муторно. И мельтешня мешает Ему поцеловать меня в макушку…

— Кстати, об обеде. Аразы знаешь как здороваются — «как ел?» А я нынче пиршества лишился, припоздал. И как там обед наш пролетел, черное безмолвие? Празднично, прянично?

— В какой-то мере. Публика, конечно, скучноватая уродилась, чопорная, соблюдающая. Не расшевелишь закосить кашу. Ну, кушали за троих, как двугорбые, чтоб надолго отложилось — не обед-лебедь, глядь, а сразу ужрак какой-то… Но так ничего. В основном, про Изход толкли…

— А чего про него толочь? — проворчал Кормилец. — Общее место, дичь и течь. Подвид паралича. Понятно, что это был уход из цивилизации в дикость, от герменевтических папирусных штудий в устное варварство — получи расчет и не отсвечивай — в царствие песка, по которому суждено тебе с сопением шляться в обнимку с соплеменными песчанками… А ведь вся физика Исаака — особенно Второзаконие его — это правила для изолированной частицы, мыслящей крупицы, для индивида (он перв). Вне влиянья толпы, без блеянья масс — недаром «хор» на изере означает дырку, пустоту, убогую пробоину. Когда с тобой один на один Спас, светило, а не хрен с горы. И никаких гвоздей! По сути, Тородаро являлось унылой издевкой — явить лик на безглазье, всучить Книгу, лабильную притом, по преимуществу безграмотным. Как деды говаривали — из кулеврины по колибрям. Просто уж сложно оно как-то. Хотя и допускаю, что в этом был неясный среднему разумному умысел…

Ил, маясь, сидел, из вежливости разинув рот — слушал речи этих чаепитцев — чтеца и творца. «Ох, — думал он, представляя себе. — Тяжело в жару подниматься в гору, да еще при этом говорить на изере. А каково спускаться обратно, таща каменные доски! Гонимы вешними лучами… Сидели бы дома, на кухне, смотрели на реку».

— Я пришел к выводу, что Книга вредна, — глубокомысленно заявил Кормилец. — Чуть научишься ее глазом открывать, кожа да кисти, едва проникаешь в нее, и она неизбежно начинает тебя читать — обволакивает, замедленно поглощает, исправно стирает в голове прежнее, успокаивает: «Я найму твои ошибки, использую провалы. Только чур молчок!» И уже не дает листать прочее и тужить о ином. Незачем. Лишь она под рукой. Знай учи Книгу унд зай гезунд! Будет во что селедку заворачивать! Схарчит — и точка! Такой в ней набор слов, при котором в башке заданным образом перестраиваются нейронные связи — и мозги набекрень, то есть как надо, поскольку ойкумена наша искривлена и вообще, по слухам, представляет собой энергетический вихрь. Естественно, у пархов, начитамшись, сразу немыслимо скачет интеллект — отсюдова до айкьюдова — снова превращаешься в скотника чисел и зверолова слов. Расширь словарь! Вербальная суггестия, манипулятивная семантика, коннотационная асимметрия горстями… Постпуть Зуз! Отныне можно легко начальные задачки щелкать, пространство глинисто и податливо, а время переводимо — в любое место дня и ночи — но так же нельзя бездумно шуровать — а душа, пневма небесная?!

Пиит покивал:

— Кормила, милок, ты право!.. — и продекламировал, помахивая кружкой: — Парх на пирах — одна материя, в хоромах Книги — дух иной, и в мухоедстве сей мистерии, и в потрохах ея продрогших (в стакане пустыни холодно ночами) — рядком ирония и вой. «Рыжие» Пятикнижия… Курбеты раритетов… Книжка эта, дружок, покрыта толстой кожурой — пока очистишь, к шутам, проточишься — сто потов сойдет…