Смерть и приключения Ефросиньи Прекрасной - Ольга Арефьева Страница 13

— …На самом интересном месте! — воскликнула Ефросинья. Кто-то стучал в дверь, она вскочила с книги, умирая от любопытства, что же там в ней дальше. В дверь впорхнул румяный мужичок с широкой улыбкой вербовщика в секту и кастрюлей на голове.

— Позвольте представиться: развратник-самоучка, педофил невидимого фронта, сексуален как ебвашумать, снял католическое порно, раздеваюсь как Гитлер, нахально холост. Родился от группового секса, за что меня прозвали Септет. За свою жизнь я многажды почковался размножением и страдал фамильярностью. Был развращен подростковым плоскостопием, выучил мат с голоса, отличался застенчивым садизмом и подавил в себе автомобиль. Стал карманным маньяком, выжил среди девушек, лизался под мышками, осознал ритм порнографии. Трижды публично с открытыми глазами целовал портрет Брежнева, любил Льва Толстого как бабушку, причесывал Ленина и понял смысл колбасы. Играл вилкой под одеялом, наслаждался духовной мастурбацией, с упоением деградировал, меркантильно лысел, украдкой взвешивался. Видя женский пол, призывно шевелил печенью и светил себе в штаны карманным фонариком.

Раньше раздевал девушек одной левой, теперь, хотя вышел из возраста здоровья и распрощался с профессиональным онанизмом, работаю в НИИ ЭТОСАМОЕ. Люблю кататься на простынях, вращаю бедрами в отделении милиции, орфографически неустойчив, но владею материальной лексикой. Шепелявлю в слове «хуй». На своем веку ничего не повидал, но много послыхал, опроверг все сонеты Шекспира, часто использую назначение по предмету. Не чураюсь мужских органов и при хорошей погоде ношу их навыпуск.

Ефросинья деликатно глянула боковым зрением и увидела, что и впрямь навыпуск, и это собачий хвост.

— Вы кого-то ищете? — спросила она неуверенно и прочитала его судьбу по пуговицам. Судьба кончалась прямо сейчас.

— Я ищу тебя, моя дорогая, навеки или на ночь. Я твоя мечта, и ты это сейчас поймешь. Потрахаемся, пока это не перешло в ламбаду! Двинь бедром! Если у женщины не проходит волна между головой и попой, высокой эротики от нее не жди. Или высокая влюбленность, или низкий секс. Ты думаешь, эротика — это разделась голая и на улицу? Этим ли удивишь! Пальчик ноги мелькнул из-под края подола. Миллиметр между кожей и кожей. Мы так близко друг к другу, но все изогнемся, чтобы не коснуться! Я перевозбужден. Пойдем со мной скорей в кровать, стихи потом придумаем опять. Я зарифмую тебя так, что не пожалеешь!

За его спиной в проёме двери вышла из-за облака луна. Он смотрел расширяющимися глазами на руки Ефросиньи, которые засветились изнутри как фосфорные. Она пошевелила костями, он схватил ртом воздух, а руками — деньги с подоконника, и выбежал куда-то в ночь. Ефросинья потрогала ногой его след — он стремительно остывал. Книга про Зверегрызок снова стала кулинарной. В шкафу вместо дневного лица уже отражалось ночное выражение ее замечательного черепа, она поцеловала гладкую дверцу в рентгеновскую улыбку. Ничего не оставалось, кроме как закрыть глаза от удивления и начать спать.

Василиск

Ефросинья созерцала с закрытыми веками очертания пальцев своей замечательной ноги, потом открыла глаза и увидела, что нога не ее. Она опустила глаза и начала смотреть последовательно: лодыжки чужие, коленки не ее, бедра не ее, дальше она испугалась. В дверь громко постучали, на ступенях раздался грохот чего-то затаскиваемого, она взлетела на потолок, чтобы не смотреть дальше. Зашел человек с ее ногами. Они смотрели друг на друга, но непонятно было, как и кого полагается приветствовать в таких случаях. «На людей посмотреть, себя показать!» — наконец сказал он голосом, традиционным в этой местности по выходным. Он был одет как провинциальный осеменитель: шлем с рогами, мотоцикл, пиво. Сверху он был прекрасен той заскорузлой красотой деревенского самца, которая не действует почти ни на кого. Бесцветные глаза, выдвинутая челюсть, приклеенная к губе папироса, широченные плечи и тяжелые грязные руки. Ниже пояса всё у него было ефросиньино: платье с прожилками, узкие лодыжки, увешанные рыбьими костями и бусинками из человеческих глаз и вершина всего — замечательный мизинец ноги, уместный даже на великосветском приёме. Ефросинья с ужасом смотрела на свои ноги на нем, и они ей пока что не нравились. Она прыгнула с потолка, как ковбой в седло, в кожаные штаны и высокие ботинки, тоже схватилась за руль и пиво и стала наполовину похожа на гостя. Им наконец стало смешно: они узнали друг друга. Гость был ефросиньиным страхом. Чтобы ближе познакомиться, она предложила ему пошевелить ногами. Они потанцевали немножко, получалось неуклюже и несинхронно, как бег в мешках. Его тяжелые нош никак не хотели делать батман-тандю и уж тем более плие. Она мучилась с их неловкостью. Он на ее ногах прыгал куда-то вбок. Ему стыдно было быть таким слабым.

Они давно были друзьями, с тех пор как познакомились. Познакомились они только что. Страха звали Василиск, можно просто Вася. Им ничего не оставалось, кроме как бежать друг от друга или друг к другу. Они выбрали третье: идти рядом и смеяться, потому что иногда это более устрашающе. Они вышли на улицу, вокруг простиралась чужая деревня, обещавшая открыть свое название позже. Мотоциклом пришлось управлять вместе: Ефросинья давила на педаль, а страх выглядывал из-за ее головы и держал руль. Через некоторое время они привыкли, но мир выглядел очень кривым. Земля жила сбоку, небо умещалось в пригоршне, в детских садах продавали пиво, в магазинах был постоянный санитарный день. Мужики шевелили мозолистыми нечистыми пальцами, пытаясь выразить великое нечто, пространство было сморщено, жить было тесно и незачем. Строители шили дома, а директора нажимали кнопки в своих головах. Несколько местных жителей признавались друг другу в любви тихим матом. Было тепло и холодно. Символы выглядели непривычными, мир был слаб и дрожал, как после болезни, но устойчив, будто должен пребывать таким вечно.

Ефросинья спела Василиску частушку, которая сразу стала народной: