Смерть и приключения Ефросиньи Прекрасной - Ольга Арефьева Страница 12

Тогда она решительно подошла к старикану, повернула к себе спиной и выдернула круглую пищалку у него между лопаток. Кукла продолжала шевелить немым ртом и махать руками. Ефросинья обошла вокруг картонной имитации лавки. Сзади были пыль и присоединенный к витрине механизм примитивной ловушки по типу мышеловки. Ефросинья протянула в нее отнятый у куклы зонтик и захлопнула механизм. На пыльной витрине осталась чистая полоса, старичок, улыбаясь и беззвучно шевеля ртом, сел на стульчик у входа и беспрерывно кланялся. Банки и коробки оказались в основном пустыми, лишь в одной был крем, превращающий белую кожу в негритянскую, и Ефросинья прихватила его с собой.

Мама и папа

Думая об ускользающем прошлом, Ефросинья поглаживала кошку ногой и вспоминала себя почему-то мальчиком, у которого были и мама и папа. Странные Мама и Папа, но всё же были. Лицо Мамы было неуловимым и изменчивым, как и фигура, поза и одежда. Это не означало, что она была какой-нибудь смутной или облачкообразной. Вовсе нет, она была каждый миг конкретной, но непрерывно разной. В расслабленном состоянии она была и вовсе непонятной. Лица самых разных форм, множество женских образов переливались на ней и никогда не повторялись. Среди них мелькали и европейские, и монголоидные, черты цариц и пастушек, негритянок, средневековых дам, богатых египтянок и девчонок на посылках. Похоже, это была любимая Мамина игра — бесконечно складывать образы, всё новые сочетания, как из стеклышек в калейдоскопе. От холодной красавицы до простоватой милашки Мама перескакивала с величайшей легкостью. Лишь если она концентрировалась на желании с кем-то поговорить и чего-то добиться, то могла по желанию задержаться в одном из образов. Сразу становилось ясно, что вот это и есть ее истинное лицо — так оно выглядело натурально, убедительно и однозначно. Но когда ей было незачем стараться, она вновь начинала плыть. При этом она оставалась всегда Мамой. Изменчивость никак не влияла на ее узнаваемость. Общее выражение и интонация (несколько ворчливо-кокетливая) всегда объединяли ее образ.

Папа же обычно был невидимым. Невидимым-то он был, но имел привычку громко думать, шумно дышать и не гасить за собой свет в туалете. Конечно, он умел быть абсолютно бесшумным, даже втягивать свои запахи и подбирать следы. Но в домашней обстановке ему было лень, и поэтому никто давно не замечал его невидимости. Его поза и выражение лица были очевидны по интонациям шагов и дыхания. Говорил он мало и всегда чужими голосами — будто с улицы занесло обрывок фразы, или радио чихнуло и выдало сентенцию, как бы не имеющую отношения к событиям. Как общались Мама с Папой, было совсем непонятно, но они частенько ни с того ни с сего хихикали и швырялись друг в друга тапками.

Мальчик, которым себя помнила Ефросинья, не унаследовал ни одного из умений родителей. Всему нужно было учиться, а она была просто мальчик, которого к тому же постоянно мучили занятиями — то дыханием, то растворением, то воображением. А ему хотелось играть с собакой. Пёс не очень любил играть. Он любил выпить. Дли его собачьего организма требовалось совсем немного алкоголя, чтобы сидеть под столом пьяным. Его речь, и так несколько неразборчивая, становилась совсем смешной и прерывистой. Он всегда говорил об одном — вспоминал детство и почему-то утверждал, что его два.

Ее посетила свежая мысль — она открыла кулинарную книгу вверх тормашками и села на нее боком.

Зверегрызки

— Идти придется ночью, — сказал Зверегрыз.

— Папа очень рассердится, — со вздохом констатировала Зверегрызка. — Никак не меньше, чем когда я съела стельки из его Главных ботинок. Вкусные были стельки.

— Да, и никак не меньше, чем когда ты украла шкуру соседской кошки, и та потом три дня ходила голая и всё искала вора по запаху, потому что очки тоже остались в кармане шкуры.

— Да. И никак не меньше, чем когда ты залез в Саркофаг, заснул и истлел там, а Папа, придя с работы, нашел только горстку твоих косточек.

— Ну и повозился он тогда, чтобы вернуть меня из прошлого, а потом еще и оживить! Но как поймешь его логику — зачем битый час оживлять меня, чтобы тут же больно отшлепать, да еще оставить без тухлятины на три дня?

— Ох уж эти взрослые!

— А когда мы ходили в страну Скелетов, он не пускал меня даже понюхать ни одного колодца. Что же у них всё-таки там — гнилая рыба или настойка из заношенных носков? Чуять целыми днями заманчивые запахи из колодцев и ни разу в них не заглянуть!

— Ну это ты напрасно. Говорят, что Скелеты не такие безобидные, как кажется. Это днем они только ходят и сидят на пирамидах, а ночью собираются в лунных кругах и шепчутся о чем-то непонятном. По крайней мере, я не хотела бы, чтобы среди них в один прекрасный день появился ма-аленький скелетик глупого зверегрызика, который слишком любил совать нос в чужой колодец!

Они хором вздохнули и прижались друг к другу через холодное стекло.

— Слушай, а это не больно, как ты думаешь? Всё-таки Зеркало очень толстое.

— Я не знаю. Может быть, не больше, чем когда мы меняемся местами. А может быть, также, как было, когда меня чуть не съела Пустота. А может, и ничего не случится. Но, боюсь, грохоту будет ой-ей-ей! Представляю, как рассердится Мама на грохот среди ночи. И осколки. Она не любит беспорядка. Наверное, она выдерет нас старой газетой. Или пластиковой бутылкой из-под колы. Или даже своими Туфлями на Самом Высоком Каблуке. Вот это обиднее всего. В последний раз это было, когда она оставила меня без намордника и пошла в магазин. Я только и успела, что разодрать на кровати пакет с макаронами, а потом приняться за Самые Высокие Каблуки. И тут заходит она с сумками. Высокая и красивая. В ярости она такая прекрасная… Вкусные были макароны. И каблуки… Даже соседка прибежала на шум. Мама сначала гоняла меня по всей комнате и дралась чем попало, а потом посадила в угол и положила перед носом эти самые туфли и эти самые макароны. И как я ни пыталась уползти под кресло, а оттуда под диван, пройти намеченный маршрут никак не удавалось — она ловила меня за шкирку или за хвост и снова притаскивала к макаронам и туфлям в углу. Очень было обидно. Но справедливо. А на туфлях царапины потом заживали целых три месяца.

— Это еще хорошо, что за твои грешки попало именно тебе, а не как всегда — ты напортачишь, а с меня спрос.

— Ну-ну, как будто мне не попадало за тебя! Вот например…

— Да хватит уж, что у нас сегодня за вечер воспоминаний!

Они посмеялись немного, а потом опять погрустнели.

— А вдруг она испугается? Она же не знает, что нас двое! Папа ей никогда об этом не говорил! Захочет схватить за шкирку одну зверегрызку, а их окажется совсем не одна. Две. Или… четыре. Слушай, зверегрызка, а что станет с Отражением, если я перейду на эту сторону?

— Наверное, ничего. Будет пустое Зеркало. Или осколки.

— Да-да, но только в каждом осколке будет сидеть еще одна зверегрызка!

— Значит, просто Зеркала не будет. И всё. Просто не будет Зеркала.

Секс-герой