В тени старой шелковицы - Мария Дубнова Страница 13

– Ты что, думаешь оставить ребенка? – Оля вытаращила на сестру глаза.

– Так ведь не в ясли же, не в детдом. Родной бабушке и двум теткам оставляю… Ой, да не знаю я… Ничего не знаю!

– Ну, ты даешь… – Оля встала, подошла к буфету, зачем-то распахнула створки и уставилась на пасхальную посуду. Маришка останется? Господи, ты даешь мне ребенка? Сарра будет лечить Ефима, это может быть долго, очень долго… А я буду растить Маришку… Мама позволит – на ней же еще Мирра, и Павка, и отец…

Вошла Шейна, поставила чайник на стол. Налила себе кипятку, кинула чуть заварки. Молча размешала. Сестры молчали. Наконец мать произнесла:

– Хочешь ехать – езжай, я камнем на пороге не лягу. Он твой муж, Оля права. Но ребенка оставишь тут, пока, во всяком случае. Устроитесь, комнату теплую получите – тогда забирайте. А в тот клоповник Маришу не отдам.

– Мама!

– Не отдам! И все, разговор окончен, – Шейна повернула голову к старшей дочери. – Чего уставилась на посуду? Рыбу надо где-то раздобыть… Скоро Пейсах… Вы после первого Седера уедете, или как?

– Не знаю. Как Фима скажет.

– Он ска-ажет… Ладно, молчу. Что ты? Ревешь, что ли? Ревешь?

Сарра шмыгнула носом.

– Ай, вейз мир… – Шейна подошла к дочери, обняла ее, прижала к себе, стала гладить по голове. У Сарры молча лились по щекам слезы. – И ведь взрослая уже девочка… Поплачь, поплачь… Ничего, я справлюсь, Маришка подрастет… Ты пойми – Фима ж твой кашляет, у него, похоже, чахотка…

– Мама!

– Не спорь! Его надо врачу показать… Ты работать пойдешь, и тебе дадут паек, и с молоком, и даже иногда с мясом, – у тебя же малыш, обязательно дадут такой паек…

Оля вышла из комнаты. Шейна проводила ее взглядом, приглушила голос:

– Слушай, а ведь у Фимы брат есть?

– Есть. Соломон.

– Неженатый?

– Нет.

– Возьми Олю к Хоцам на Седер.

– Мам, ты что?

– Что – мам? Ну что – мам?! Девочке двадцать восемь будет, у твоего Фимки неженатый старший брат, а ты – что, что… То! Приличная семья, традиции соблюдают… И как твой Фима в такой семье уродился – не пойму… Романсы он ей пел…

– Мама! Папа тоже пел…

– Папа твой пел, да… Ладно, вырастешь – может, поговорим. Возьми Олю, я сказала. На второй Седер. Первый пусть дома будет, она не сирота.

4 апреля 1939 года семья Хоц собралась вокруг большого стола на второй Седер. Рядом с Саррой сидела ее старшая сестра Оля. Хозяйка дома, Либе-Сарре, или Сарра Григорьевна, как ее сейчас звали, зажгла свечи. Отец, Янкев бен эли Бер, иными словами Яков Борисович, забормотал: «Борух ато адойнай элей-эйну…» Пили вино, хрустели мацой… За столом сидели развалившись, повторяли: «Мы свободны, свободны…» На столе были курица и рыба – роскошь по тем временам необыкновенная, Сарра Григорьевна хвалилась, что эти продукты притащил Соломон, ай, такой мальчик, с такой зарплатой, умница… И маме помогает, и сестер не забывает… Соломон сидел напротив Оли, о чем-то ее расспрашивал, и она отвечала, стараясь незаметно рассмотреть его: «Толстый какой…». Мужчины, выпив вина, запели… У Соломона оказался красивый голос, он пел и все глядел на Олю. Неотрывно. У нее по плечам пробежали мурашки.

Он улыбался и смотрел нежно и доверчиво, как большелобый теленок.

Она краснела, смущалась и что-то говорила Сарре, склонясь над своей тарелкой.

Вдруг кто-то дотронулся до ее ботинка под столом. Оля вспыхнула, отодвинула ногу. Взглянула на Соломона. Тот, кажется, тоже смущенный, глядел в сторону.

Вечер подходил к концу, нужно было возвращаться домой. Оля уже накинула плащ и топталась в прихожей. Соломон, увидев это, оборвал романс на полуслове, вылез из-за стола и начал обуваться:

– Я провожу.

Либе-Сарре поцеловала Олю на прощанье. Кивнула Соломону. Хорошая девочка. Хорошая.

Они вышли из подъезда дома на Шарикоподшипниковской улице.

– Куда идем?

– Улица Некрасова. Это около Преображенки.

– Далеко! – обрадовался Соломон.

– Но вам же утром на работу, в Егорьевск! Вы не успеете!

– Не ваше дело, моя прекрасная Олечка. Так где у нас Некрасовская? – и Соломон взял Олю под руку.

И вдруг ее тряхануло. Несильно. Как волна малого тока прошла, от живота – вверх и вниз. К плечам – и к коленям. Немного весело, немного страшно. Она испуганно взглянула на него, он смотрел ей в глаза, не улыбался. Ее снова встряхнуло. Да что со мной такое сегодня… Оля отвела взгляд, уставилась на стоящий впереди фонарный столб. Захотелось напрячь ноги – показалось, что если поджаться, то напряжение отпустит. Он спокойно шел рядом, держал ее под руку. «Да гори все огнем», – вдруг подумала Ольга и прижалась плечом к его руке. Пусть все будет, как будет. Соломон сжал ее ладонь.

11 июля сыграли свадьбу. Голда Ровинская стала Ольгой Михайловной Хоц и переехала к мужу в Егорьевск – Соломон работал там главным бухгалтером на станкостроительном заводе «Комсомолец». Среди Олиных вещей было две ценности. Шейна подарила ожерелье из красных кораллов, исполненное какой-то довоенной красоты. Второй, не менее важной вещью, была фанерная шкатулка с письмами Соломона: за девяносто восемь дней, прошедших от знакомства до свадьбы, он написал невесте сорок два письма.

В каждом письме были стихи о любви.

Сарра, переехав после Пейсаха к Ефиму, поступила конструктором на Сходненский стекольный завод. Отвела мужа к врачу. У Ефима оказалась открытая форма туберкулеза. Лечили болезненными вдуваниями в легкие. Соломон, видя, как мучается брат, «пробил» Ефиму путевку и билеты на Кавказ, в Гульрипш – там был лучший легочный санаторий в СССР.

Ефим выздоровел.

В том же, 1939-м им с Саррой дали от завода комнату в новом трехэтажном кирпичном доме на Сходне, на Первомайской улице. Комната была теплая и светлая. Кроме Ефима – главного механика, в квартире жили с семьями главный инженер и начальник лаборатории завода.

Шейна отдала Марину родителям, поставив дочери жесткое условие: никаких яслей, никакого детского сада. Только няня, на которую она – Шейна – сначала еще посмотрит.

Сарра сердилась, но няню нашла.

Сарра не умела спорить с мамой.