Аритмия чувств - Януш Леон Вишневский Страница 13

Дорота. Ты не видел своего ребенка целый год? Мимо тебя прошло появление зубов, первая сознательная улыбка?

Януш. Да. И таким образом, военное положение, объявленное Ярузельским, второй раз изменило мою жизнь. В течение трех лет я пытался вернуть то, что у меня было отнято. Я уже было потерял на это надежду и начал строить планы, связанные с Польшей, расчитывая в будущем попытаться получить стипендию Гумбольдта в Германии. В то время, чтобы достичь чего-то серьезного в информатике, нужно было уехать из Польши, из-за санкций. В Польше ты мог стать хорошим историком, но не программистом. Об этом даже думать было смешно, ведь польская информатика находилась тогда на очень низком уровне. Не из-за отсутствия мозгов. Главным образом из-за отсутствия доступа к технологиям. Среди знаменитых ученых были польские юристы, историки, филологи, но только не специалисты в области информатики. Все в то время искали доступ к оборудованию, потому что без него нет самой информатики, а этого оборудования в Польше не было. Для специалистов по информатике основным барьером являлись санкции, выдвинутые против Польши, но также отставание в уровне развития техники и факт принадлежности к соцлагерю. Когда в мире обычным делом уже стали 16-битные процессоры, мы все еще пользовались 8-битными, а в программировании применялся только язык Лого. В такой ситуации в 1983 году я получил известие о том, что могу ехать в Америку. Мне пришлось повторно сдать ТО ЕРЬ, так как результаты экзамена действительны лишь в течение какого-то времени. Я его сдал, а затем у меня состоялся тяжелый разговор с женой. Но на самом деле у меня не было выбора — это был огромный шанс для нас обоих. В университете как ассистент я зарабатывал гроши, а моя жена только закончила учебу, к тому же на свет появился ребенок. Однако нам еще повезло, потому что я добился квартиры. Отъезд был единственной возможностью иметь в будущем и кафель в доме, и диссертацию, и когда-нибудь автомобиль.

Сегодня это, возможно, звучит смешно, но тогда так действительно думали. Итак, мы решили, что я поеду. Одолжили у родственников сто двадцать пять тысяч злотых, чтобы заплатить за билет авиакомпании «БОТ» до Нью-Йорка. И я полетел — самолетом той же конструкции, что и разбившийся тремя годами ранее, с Анной Янтар1 на борту. Моя дочь Иоася (Ася) родилась в июне, ей было три месяца, когда я уезжал. Когда я возвратился, она меня не узнала. В Америке от набора номера 00-48-56 я нажил нервный тик, я упрямо продолжал набирать его, веря, что рано или поздно удастся соединиться с родными. Но телефоны в Польше не работали, и следовательно, единственное, что оставалось, — отправлять письма и посылки через знакомых, чтобы на почте ничего не украли, не испортили, не проверили. С мизерной стипендии я покупал детские ботиночки и ужасно тосковал по жене и дочке. А я не должен был тосковать, так как не имел на это времени. Мне был дан год, который был как пять минут, и за это время я должен был добиться очень многого. Я хотел заработать на автомобиль, на кафель, ковер, обои в «Певексе»2 и в то же время подготовить диссертацию. Дополнительно я подрабатывал — разносил рекламные листовки, копал ямы на стройках, учил американских студентов. Так что мне приходилось тщательно мыть руки после работы на стройке, чтобы не было видно грязи под ногтями. А во второй половине дня, вечерами, я писал свою диссертацию. Я похудел на тринадцать килограммов. Жил я у стюардессы из авиакомпании «Пан Американ». Фонд нашел мне квартиру, но я не хотел жить с поляками. Не потому, что был индивидуалистом, а лишь из-за намерения подучить язык, я знал, что если буду жить с поляками, то говорить буду только по-польски. Работал я и у своей хозяйки, так как мы заключили с ней договор, что чем больше я буду работать у нее по дому, тем меньше буду платить за квартиру.

Через два месяца уже она должна была мне доплачивать, потому что я делал все — ухаживал за садом, покупал продукты, убирал весь дом, даже как репетитор давал уроки испанского ее одиннадцатилетнему сыну (смеется). Там я познакомился с Джимом, наркоманом, прототипом одного из персонажей «Одиночества в Сети». На работу я ходил пешком, так как жил в Кью-Гарденс (район Квинс), а Квинс-Колледж расположен во Флашинге, там, где находятся знаменитые теннисные корты. Это примерно в семи километрах от дома, таким образом я экономил два доллара в день, что было для меня значительной суммой. Я пообещал себе, что если все получится, то эту ежедневную дорогу когда-нибудь проеду на такси. Много позже, когда я приехал с докладом на конференцию в Нью-Йорк, я отправился к дому своей хозяйки-стюардессы и оттуда поехал на такси до Квинс-Колледжа. Но вовсе не испытал тех эмоций, на которые рассчитывал.

Дорота. Это уже было неактуально?

Януш. Да, наверное. Во время своего пребывания в Америке я сделал очень много. И после этого долгого года вернулся с материалом для диссертации. В США у меня был доступ к отличной информационной базе «Нью-Йорк тайме», и на этой основе я разрабатывал алгоритм сжатия данных для хранения информации. Тогда это было очень важное, новаторское достижение -после сжатия данные занимали на диске минимально возможное место. Сейчас же это делает бесплатная и общедоступная программа 21р. Но несмотря на научные успехи, это был очень грустный период в моей жизни, помню, например, сочельник...

Дорота. В одиночестве?

Януш. Нет, мы встретились с друзьями. Нас было там трое — двое жили в квартире фонда. Один из них учился тому, как лечить наркоманов, и я многое узнал от него. Многие персонажи «Одиночества в Сети» взяты из его рассказов.

Дорота. Но это уже совершенно другая история.

Януш. Да. Итак, я провел с ними сочельник. У нас была елка без елочных украшений, каждый вспоминал, что умеет готовить, помнится, я сварил борщ. Кто-то купил карпа и жарил рыбу. Этот сочельник прошел для нас под знаком беспрестанного поглядывания на телефон. В нас теплилась надежда, что что-то изменится и нам смогут позвонить. После нескольких бутылок вина каждый подходил к телефону и пытался набрать код своего города, будь то 58 — код Гданьска, или 56 — Торуни.

Дорога. А письма из дома ты получал?

Януш. Да, получал.

Дорота. Они доходили?

Януш. Да, но с огромным опозданием — до трех недель. Мои письма тоже доходили, зачастую открытыми. Не потому, что я мог написать что-то запрещенное цензурой, но проверяли, не посылаю ли я случайно семье доллары. Если я хотел что-нибудь передать жене и ребенку, то ехал в аэропорт Джона Фицджеральда Кеннеди и просил поляков, улетавших в Польшу, взять с собой посылку для них. Это была необыкновенная солидарность — ты отдавал ценные вещи совершенно чужому человеку и верил, что передача дойдет. После этого одинокого и грустного сочельника я целиком отдался работе и учебе. Квинс-Колледж был еврейским учебным заведением, а я впервые оказался в еврейской среде. И был там единственным не евреем, гоем. Все остальные были ортодоксальными евреями, культивировавшими свою религию и обряды. Совершенно замечательные люди. Я абсолютно не мог понять, чем были вызваны антисемитские настроения в Польше, о которых я и раньше немного слышал, но не слишком серьезно об этом задумывался. После возвращения из Штатов это стало сильно огорчать меня. В Квинс-Колледже я подружился с исключительными людьми. Профессор Рутенберг, пригласивший меня, делал все, чтобы помочь мне, главным образом в финансовом отношении, потому что фонд выделял не слишком большие суммы для проживания в США. Например, я получал семьсот семьдесят долларов в месяц и на эти