Белый ворон - Анджей Стасюк

«Вот зараза», – буркнул Бандурко и потом уже ничего не говорил, а только выбирался из снежной жижи, в которую провалился почти по пояс.

Было начало февраля, и пришла эта гадская оттепель. Мы шли уже четвертый час, вымокшие по яйца, но это еще можно было бы вынести, если бы снег был чуть потверже. Так нет же. Ветер дул с гор, и на каждом шагу мы проваливались до колен, а внизу хлюпала вода. Над головой гудел лес, и от этого непрерывного гуда можно было взбеситься. Мы поднимались уже на третий хребет. Бандурко говорил, что мы тут здорово срежем и по пути не встретим ни живой души. В этом он оказался прав. А вот насчет срежем… Я помалкивал, но был уверен, что мы заблудились. Эта сучья оттепель сопровождалась жутким шумом. К завываниям над головой добавлялись еще и разлившиеся ручьи в каждой самой плевенькой долинке. Вода была мутная, холоднющая и всюду одинаковая.

Когда тихо, когда морозец, голова лучше работает. Я видел, как нервно оглядывается по сторонам Бандурко. Вроде бы он неплохо знал эти места и по идее должен был бы идти тут уверенно, как лошадь с шорами на глазах. Но сейчас мы оказались на каком-то гигантском заводе, в каком-то чудовищном городе с тысячами перекрестков и направлений, и каждое из них было безнадежно. Да. Этот буковый лес гудел, как завод. Громыхал и грохотал. Мне не хотелось ни есть, ни пить, хотелось лишь хотя бы на минуту оглохнуть. На ветках ни снежинки, и все в единообразном напряжении наклонено в одну сторону – к северу.

Я уцепился взглядом за обтянутые зеленым х/б ягодицы Бандурко. Они мерно двигались. Хоть какой-то постоянный элемент в окрестном этом хаосе. Он неутомимо пер вперед. Нам вовсе не улыбалась ночевка в лесу. У нас не было ни еды, ни сухой одежды, чтоб переодеться. До сумерек оставалось часа три, не больше.

Когда мы поднялись на самый верх, я сказал:

– Ладно. Пять минут, и по сигарете.

Бандурко огляделся вокруг, как будто это место чем-то отличалось от всех остальных. Потом смел снег с поваленного дерева и сел.

– Не знаю… Я тут проходил раза два, правда летом. Но тогда были видны тропинки, дорожки, и вообще хоть что-то было видно.

Я достал из кармана красную пачку «Косиньера». Она промокла. Непонятно, то ли от воды, то ли от пота. Я подумал о портсигаре. Когда у тебя есть при себе кусочек металла, сразу чувствуешь себя уверенней. Бандурко вытащил сигарету, сунул в рот, но бумага в тот же миг порвалась, и он стоял с бумажным веером между губами, пока не отыскал в пачке другую сигарету, на вид более здоровую. Третья спичка все-таки зажглась.

– Хоть бы солнце выглянуло. Можно было бы определить, где север, где юг, вообще хоть что-то.

– Мох, – сказал я.

– Какой мох?

– На деревьях.

Но нам было не до смеха. Мы замерзли. Он стащил черную вязаную шапку и стал чесать голову. Пряди желтоватых волос слиплись и приклеились к голове. Его круглая раскрасневшаяся физиономия смахивала на мордочку мультипликационного поросенка, но поросенка измученного. Кожа под глазами обвисла, и там скопилась тень, хотя свет был тусклый и рассеянный, как будто мы находились не на 20-м градусе восточной долготы и 49-м северной широты, а в каком-нибудь там Петербурге в белую ночь.

– Четвертне должно находиться где-то там, – сказал он и кивнул в сторону ближних деревьев.

– Должно, если мы только не ходим по кругу или не двигаемся назад.

– Оно слева от этого хребта, точнее, на его северном склоне.

– Какого хребта?

– Да вот этого самого.

– Мы уже взбирались на две горы.

– Это небольшие понижения. Мы все время идем верхом.

Мне не хотелось ничего говорить. Это была его задумка. У меня же не было никакой. Мы намеренно сошли на две остановки раньше. У туристской базы. Автобус ехал дальше, но там, в деревне, верней, в том, что осталось от бывшего госхоза, все знали друг друга, и нам не хотелось привлекать внимание. Так что мы выскочили у базы, потому что там всегда сходят приезжие, обошли здоровенный деревянный домино с ржавеющей крышей и по разъезженной санями дороге вошли в лес. Через несколько сотен метров Бандурко сказал, что надо сворачивать вправо.

– Понимаешь, можно было бы и по дороге, но через пять километров будет деревня, и нам придется через нее продефилировать. Впрочем, и деревней-то это назвать нельзя, пяток домов, но в каждом окне по пять пар глаз. Так что лучше обойти.

Ну мы и свернули на какую-то просеку. На сыром снегу видны были следы резиновых сапог. Видать, лесорубы проходили на вырубку. Потом просека кончилась и дорогу нам преградил лес. Последнее, что мы видели, кроме деревьев, была туристская база далеко внизу. Маленький домик на огромной белой плоскости. Из трубы поднимался дым, и кто-то черпал красными ведрами воду из ручья. Мы надеялись, что это последний человек. Надеялись, что больше никого не увидим.

Лес карабкался в гору, а мы, словно на каких-то дурацких гонках, обгоняли пихты и буки. Бандурко шел быстро и уверенно, словно его вела тропа или инстинкт. Я с трудом поспевал за ним. Первый привал мы сделали примерно через час, когда склон уплощился, превратившись в вершину хребта, а ветер загудел раза в два громче, чем внизу. Нам не хотелось садиться. Не хотелось курить, но мы все равно закурили, хотя у сигарет был странный, чуть ветровой вкус и горели они неровно, рассыпая искры и чешуйки тлеющей папиросной бумаги.

– Слышишь? – спросил Бандурко, совершенно бессмысленно приложив палец к губам.

– Нет.

– Собаки из Четвертне.

Я тоже бессмысленно напряг слух и вроде услыхал собачий лай, но это вполне мог быть звук от падения обломившегося сука, а могло быть игрой воображения или просто страхом перед пустотой леса, в которой нет даже собак. Бандурко швырнул в снег «косиньер» и встал.

– Ему бы «костлявой» называться. Идем.

И он двинул вперед с таким видом, будто поднялся со скамейки в парке и теперь направляется на прогулку куда глаза глядят.

Через некоторое время старый буковый лес поредел, буки стали ниже, а потом вообще исчезли. На плоской вершине росли рахитичные вербы и березки. Несколько корявых сосен цеплялись за воздух спутанными, как корни, ветвями. Кое-где, подобно колоннам несуществующего собора, высились огромные трухлявые пихты. Их стволы были насквозь продырявлены. Сквозь них продувал ветер. Я подумал, что в округе, должно быть, полно дятлов.

– Здорово вырубили, – заметил Бандурко. – Вот только потом не знали, что с этим делать.

Лежащие на нашем пути бревна были вовсе не буреломом. В подтаивающем снегу было видно, что их торцы ровно обпилены. Немного это напоминало виденные в кино покойницкие. Наваленные друг на друга тела, лежащие крест-накрест, выглядывающие друг из-под друга, неподвижные, с червями внутри, с гниющей, облезающей кожей снаружи. Мы перелезали через них, перелезали, перелезали. Огромная вырубка перед нами выглядела как амфитеатр. Теплый ветер обнажал торчащие пни. Можно "было забраться на самый верх этого театра, занять место и наблюдать постепенное изменение пейзажа, сужение белизны, возникновение серых и черных пятен. Чертовски неспешное представление.