Реверс жизни, или Исповедь миллиардера - Александр Кучаев Страница 12

– Конечно! Если хочешь, можно попробовать. Я и патроны с собой принёс.

– А когда? Ты же на работе.

– В восемь утра я сдаю дежурство, ты знаешь. Вот и пойдём.

– Точно в восемь следующего дня Гудимов подошёл к сторожке, где его уже ждал Ефимыч.

Оставив за собой винодельню и машинный двор, они двинулись к горам и, пройдя метров триста, добрались до входа в Томаринское ущелье, из которого бежал вышеупомянутый ручей. Поставили у основания склона пивные банки в качестве мишеней и произвели по несколько выстрелов в позициях лёжа и стоя.

Управляющему Гринхауса приходилось одной рукой и заряжать, и разряжать стволы. Все эти действия полупарализованному человеку поначалу совершать было не так-то просто, но он быстро приноровился и вполне стал справляться.

Ефимыч же ни разу не подсунулся прийти на помощь, и управдом воспринимал это как неотъемлемую часть их отношений. Фактически в данный момент они выступали на равных – отвлекаясь от разрушительных последствий инсульта, Гудимов чувствовал себя на должной высоте.

Поразив неподвижные мишени, начали стрелять влёт. Не по пивным банкам, а по камням, отправляя их в небо самодельной пращой. Каждый произвёл по три выстрела. Ни тот ни другой ни разу не промахнулись. При попадании камни меняли траекторию полёта и на них оставались царапины, нанесённые картечью.

– Ну ты молодец! – сказал Ефимыч, уважительно глядя на товарища. – Одно слово – морпех!

– А что, Ефимыч, вот отслужил ты три года на флоте и с тех пор из Нижнекаменского ни ногой, да?

Сразу после стрельбы они зашли в Гринхаус и, расположившись со всеми удобствами на веранде, продолжили общение друг с другом, услаждая его курением и питиём чая с лимоном и сахаром.

– Почему же, были поездки, и не одна.

– Я имею в виду не в гости к кому-нибудь, а…

В данный момент Гудимов смотрел на своего товарища с нескрываемым чувством превосходства – уж он-то чуть ли не весь белый свет объездил в отличие от некоторых и повидал немало чудес.

– Я понял вопрос.

– И так что?

– А то, что ошибаетесь вы, любезнейший. Довелось и нам пожить на дальней сторонушке, да ещё какой! Пожить и испробовать такого, что не каждому дано.

– Ну так расскажи.

– Пожалуйста, слушай, коли охота.

…Демобилизовавшись, Ефимыч, в ту пору Серёжка Лазарев, бравый моряк двадцати одного года от роду, так и не доехал до своего Нижнекаменского. Хотя мысли и первоначальное желание навестить отчий дом прямо-таки обуревали его. Не доехал потому, что по дороге со службы застрял в Москве. Не то чтобы очень уж всерьёз и надолго, но всётаки.

Поселился вчерашний военмор у девицы по имени Белла – прекрасная в переводе на русский язык, – с которой переписывался последний год службы. Весьма эффектными внешними данными она полностью соответствовала имени. Благозвучная фамилия её – Староконцева – ласкала слух. Чудилось за этим набором букв и слогов нечто аристократичное, овеянное романтикой прошлых веков и высокими нравами и духовностью большей части тогдашних богопочитательных поколений.

Белла оформила ему временную прописку, и, как говорится, стали они жить-поживать да добра наживать. Правда, всего лишь гражданским браком. До штампа в паспорте у них так и не дошло. «Будем посмотреть, как у нас дальше ладиться будет», – говаривала его любезная.

Незадолго до срочной службы на флоте юный Лазарев окончил железнодорожный техникум и теперь легко устроился в локомотивное депо сначала слесарем, а потом – помощником машиниста тепловоза.

Красавице-москвичке Белле двадцать восемь уже исполнилось, но для Серёжи это мало что значило. В своей подруге он души не чаял и всю зарплату чуть ли не до последней копейки отдавал ей, за что она награждала его страстными поцелуями и долгими жаркими объятиями.

Молодой человек был счастлив от таких проявлений чувств своей желанной, и его бытие протекало как бы в сладком розовом сне. Любимая женщина, проживание в удобной благоустроенной квартире, пусть коммунальной, и не в каком-нибудь захолустье, а в самой столице – что ещё человеку для счастья надо? О такой жизни ещё совсем недавно он и мечтать не смел. Порой ему не верилось, что всё это происходит с ним на самом деле.

Первое время в бытность свою помощником машиниста Серёжа Лазарев работал на маневровом тепловозе в районе железнодорожной станции, затем довольно скоро за старательность и знание дела его перевели на грузовое движение. С этим переводом ко всему прочему ещё и Савелий Конопушин постарался, Беллочкин старший двоюродный брат, машинист грузового поезда дальнего следования.

К нему и определили Сергея напарником.

И пошло с той поры, поехало, тоже как во сне, только сером и мучительном. Нескончаемые дневные и ночные рейсы, нынче здесь, завтра там. И никакого хоть скольконибудь нормального режима дня, как у большинства других трудящихся граждан.

В придачу к получившейся аномалии – вечный хронический недосып. И дома редко когда стал бывать. Если коротко выразиться, то получилось как в той присказке, что Бог придумал любовь и дружбу, а чёрт – железнодорожную службу.

Одна была отрада: заработки заметно возросли, и любимая подруга жизни расплачивалась с ним ещё более горячими, страстными поцелуями.

Помимо работы и непродолжительных часов пребывания с гражданской женой изредка только для душевного расслабления позволял он себе небольшие «дрейфы» в виде двух-трёх кружек разливного пива в одной из столичных пивных. На пару всё с тем же Савелием, который единственный стал его закадычным другом.

– Ты это, Беллу-то обеими руками держи, – сказал както Савелий за разговором. – Она женщина увлекающаяся, и от неё можно всего ожидать.

– Да ты что! – вскинулся тогда Серёжа. – Не было, нет и не будет никогда и ни у кого более преданной жены, чем моя Беллаша.

– Ну-ну, смотри, – сказал закадычный друг. – Моё дело предупредить.

И прав оказался Савелий – недолго сия любовная верёвочка вилась.

Однажды помощник машиниста вернулся домой раньше положенного времени и нашёл своё «божество» в объятиях любовника.

Серёжа был не просто потрясён Беллочкиной изменой – он был убит ею наповал. Морально, конечно. Хотя во многом он был убит и физически. Его естество, ещё вчера ликовавшее от одной мысли о Лилит (так мысленно иногда он именовал её – подсознание словно подсказывало дурной конец), теперь изнемогало от чудовищной душевной и телесной боли. Несчастный гражданский муж не стонал, не кричал и не плакал, а только молча со всего маху бил себя кулаком в грудь. На какое-то время жизнь потеряла для него всякий смысл.