Печатная машина - Марат Басыров Страница 12

Я не знал, что у нее спросить. Мне хотелось понять, чем она пахнет. Хотелось, чтобы она дотронулась до меня. Восемнадцать месяцев ко мне не прикасалась женщина. Она попросила меня лечь на живот и сделала мне укол. Хотя бы так.

На ужин мне принесли гречневую кашу. Сработал паренек в синей пижаме и с неизменной повязкой на лице. У него были узкие раскосые глаза и короткая стрижка. Он поставил поднос на стол и, глянув на меня, молча вышел. Я поковырял ложкой в каше, глотнул компота и пошел в туалет курить.

Дни поползли со скоростью черепахи, которая, ко всему прочему, никуда не спешила. Она еле перебирала лапами, увязая в убеленном пространстве. Стены, халаты, марли на лицах, наконец-то выпавший по-нормальному снег, мое желание начать все с чистого листа — все это было покрашено белой краской. Я думал, что и налет на слизистой моего горла тоже должен быть белым, но какой он был на самом деле — я не знал.

Майор заходил по два раза на дню, иногда зачем-то с линейкой, задавал вопросы и все пытался сдержать улыбку. Не знаю почему, но мне казалось, что он постоянно одергивает себя, чтобы не расхохотаться. Это было удивительно и, возможно, никак не относилось к моей болезни, но что я должен был думать? Он не то чтобы смущал меня, но напрягал — несомненно.

Затем эта сестра. За все время (неделя) я не услышал от нее и пары предложений. По всей видимости, она была нема (временами, как припадок, почему нет?), что еще пуще разжигало мой интерес. Наш взаимный интерес. Мы играли с ней в переглядки. Я никуда не спешил, она тоже. Это происходило так: она стремительно входила — буквально врывалась, — я поворачивался на живот и приспускал штаны. Шлеп — она легко вгоняла иглу в мою задницу, нажимая большим пальцем на стеклянный поршень. Не знаю, что она в это время чувствовала, — мне же казалось, что она кончает. Она впрыскивала в меня лекарство — живительную влагу, а я представлял совсем другую картинку. И в то же время был уверен, что ей самой так же могла бы понравиться такая трактовка.

Еще она приносила таблетки. Сигареты по моей просьбе. Книжку про Чингисхана. Потом про польского разведчика. Пару журналов «Юность». Подключала меня к капельнице.

Холодный интерес в ее глазах постепенно таял, словно она свыкалась с мыслью, что я никуда не денусь, пока она сама во всем до конца не разберется. В ее глазах появилась усмешка. Охотник уступил место охраннику — теперь не было смысла держать палец на спусковом крючке, — нужно было просто проверять, на месте ли ключи. Ключи были там, где им и положено быть, и я также никуда не собирался бежать.

Возможно, оказавшись здесь, взаперти, в относительном одиночестве после полутора лет сумасшедшей, полной всякой хуйни, жизни, которую и жизнью-то нельзя было назвать, я наконец-то по-настоящему начал сходить с ума. Сколько раз, мечтая об этом там, за этими стенами, я натыкался на неприятие своим организмом вирусов повсеместного ебанатства, как после ебаядерного взрыва, заразившего всех и вся вокруг. И вот — заболел, — как от пуза наглотался отравленного воздуха. В этом смысле дифтерит был болезнью духа, а вовсе не тела, и, возможно, лечить его нужно было другим способом. Меня пытались излечить традиционно, и, скорее всего, я постепенно излечивался (ощущая это по состоянию своего горла), но что они знати о пораженных участках моей души, о количестве радиации, белым туманом висевшей над ее полями? Я и сам ничего не знал и ничего не умел. Я смотрел, хлопал глазами, и ждал, что будет дальше.

Дальше было так. Паренек, который приносил мне еду, время от времени задерживался в моей палате. Каким-то образом он ухитрялся это делать, его никто не проверял.

Сначала он разговаривал со мной через повязку. Бубнил что-то про свои армейские напасти первого года службы. Рассказывал, как его плющили сапогами, как он выл и лез на стены, как едва не перегрыз кому-то глотку. Все это было достаточно банально, я сам знал таких историй немало, чтобы дивиться или как-то ему сочувствовать. Он был неплохой парень, но довольно скучный в этом роде.

Потом он вдруг снял с лица повязку, благодаря чему сразу же поднялся на несколько планок в моих глазах. Мне стало интересно.

— Зачем ты это делаешь? — спросил я.

Он сказал, что его скоро выпишут, и ему хотелось бы немного подцепить моей болезни. Надо же, он действительно был хитрецом. Только не знал, что таким образом мою заразу не подхватить. Так легко она не давалась.

— Не нужно спешить, сынок, — сказал я. — Через год тебя свалит эта болезнь или какая-нибудь другая. Сейчас же, кроме насморка, тебе грозят лишь ожидающие в казармах заряды пиздюлин. Это тоже своего рода болезнь, и с ней приходится справляться самостоятельно.

Но он не хотел выздоравливать. Он хотел обмануть всех вокруг, а заодно и себя. Этот несчастный дошел до того, что через три дня начал просить меня его поцеловать. Рот в рот, чтоб заразиться наверняка. Честное слово, я не вру. Он лез ко мне, вытянув губы. Я разбил ему нос и запачкал пижаму кровью. Он плакал, пока я выталкивал его за дверь. Сумасшествие билось у моих ног, а я выпихивал его наружу.

Мне и самому хотелось плакать. Каждый раз, когда сестра входила в мою палату по ночам, чтобы сделать мне очередной укол, мне казалось, что я плачу. Где-то на границе между явью и сном, получая в мягкое место кусающий шлепок, я будто бы плакал по несбыточному, — тому, что видел во сне, но не смог перенести в явь. И мне кажется, что она, приложив к ужаленному месту ватку, касалась пальцами моей мокрой щеки, как бы проверяя подлинность увиденного. Один раз мне даже показалось, что ее лицо приблизилось к моему и она горячо меня лизнула.

Прошло три недели моего пребывания в летунском госпитале. Майор заканчивал диссертацию на тему моей болезни, не скрывая подполковничьего блеска в маленьких своих глазах, паренька заменили другим, который боялся меня, как огня, я добивал книжку о метрострое, — как все поменялось враз, будто спустили воду.

В одну из ночей сестра сделала укол, а потом легла сверху, не давая мне ни встать, ни развернуться, ни выскользнуть из-под нее.

— Я тебя спасу, — шепнула она в самое ухо, и тут мне удалось вывернуться.

Она едва не упала на пол, я успел поймать ее за бедро. На ее лице не было повязки. Что это означало? Что моя болезнь, наконец, отступила от меня, отказавшись от лакомого кусочка? Что я был свободен? Или что эта женщина, так же, как и я, словила вирус и теперь сжигала за собой все мосты?

Она приблизила свой рот к моему и впилась в губы. Под халатом ничего не было. Тело было горячим, как при высокой температуре. Она начала иступленно меня целовать, все лицо, пока я ладонями не поймал ее лицо и не заставил принять мой язык. Член и язык вошли одновременно, и она задохнулась от двойного проникновения. Я начал двигаться, и она — навстречу мне, — какое-то время понадобилось приспособиться к движениям, найти ритм. Я чувствовал, как с каждым толчком в ней нарастает крик, как сильно, уже совсем не контролируя себя, она сосет мой язык, покусывая его острыми зубами. Мы заорали одновременно, заорали на весь спящий госпиталь, как два горца, одновременно лишаясь голов и теряя ускользающую вечность.