Мадам - Антоний Либера Страница 12

— Уважаемая публика! — рот у распорядителя не закрывался. — Такое не часто увидишь! Это событие наверняка войдет в историю театра. Учрежденной наградой стали… — он опустил руку в правый карман пиджака, — стали, прошу внимания… — он сделал драматичную паузу, после чего, подняв одновременно обе руки, одну вместе с моей, а другую с вынутым из кармана предметом, взвыл от ликования: — НАРУЧНЫЕ ЧАСЫ «РУХЛЯ»!

Я почувствовал, что ноги у меня подкашиваются, однако конферансье крепко держал меня за кисть высоко поднятой правой рукой и не давал сползти на пол.

— Браво, Рух-х-х-ля! — раздались хриплые, насмешливые выкрики с последних рядов, с напором подчеркивающие протяжное «х», что усиливало нелепость ситуации.

Чтобы понять, почему я воспринял преподнесенный мне приз как оскорбление, необходимо кое-что знать о часах «Рухля».

Часы «Рухля» производства Восточной Германии, которую у нас презрительно называли гэдээровкой, были в этот период самой дешевой и — как ни странно — самой распространенной маркой часов в Польше. Разумеется, ничего особо предосудительного в самом этом факте не было. К сожалению, подозрительно низкая цена сопровождалась невероятно низким качеством. «Рухли» приходили в негодность уже через несколько недель и — что самое смешное — вообще никогда не показывали точное время. Их несчастные обладатели ежедневно вынуждены были переставлять их на несколько минут вперед или назад, а чтобы установить точное время, производить сложные расчеты. Но дурная слава «Рухлей» проистекала не только из-за их отвратительного качества. Низкопробной продукции тогда было более чем достаточно, но не о всякой ходило столько анекдотов. «Рухли» были обязаны своему исключительному положению различным — навязчивым и скучным — рекламным кампаниям. О «Рухлях» вещали радио и телевидение, о них напоминали развлекательные программы, не забывали о них и на спортивных соревнованиях. В качестве награды или памятного подарка именно «Рухли» чаще всего вручались победителям различных конкурсов и лотерей, устраиваемых для плебса. По улицам города кружил автомобиль с громкоговорителями на крыше, из них раздавался визгливый голос, который следующим образом уговаривал принять участие в одном из самых популярных в этот период массовых мероприятий для плебса:

«Угадайка», «Угадайка» интересная игра,

В «Угадайку» ты сыграй,

Часы «Рухля» получай!

Толпа реагировала на назойливые попытки всучить ей завалящий товар сочинением неуклюжих анекдотов или насмешливых, но нескладных стихотворных сентенций, вроде:

От часов под маркой «Рухли»

У нас уши поприпухли.

Ко всему прочему возникла еще проблема самого названия часов, точнее, его написания. Когда его читали по-польски без соблюдения правил немецкого произношения, то оно отдавало некоторой двусмысленностью, служившей неисчерпаемым источником для шуток и острот, и это дополняло картину.

Короче говоря, публичное награждение меня этим пресловутым чудом гэдээровской техники (nota bene, часы были даже не в коробочке, а в целлофановом мешочке, закрытом обычной медной скрепкой) нанесло мне неслыханное оскорбление.

Вконец опозоренный, я поскорее засунул проклятые часы в карман, сошел со сцены и бросился к дверям, чтобы как можно быстрее скрыться с глаз развеселившейся «черни». Однако в дверях меня остановил какой-то тип с изрытым оспой лицом, отвел в сторону и, подсунув какую-то бумажку, сказал:

— Необходимо расписаться в получении.

Когда же я, быстро расписавшись, вновь обратился в бегство, он успел с раздражением крикнуть:

— Эй, минуточку! Возьми гарантию!

Я возвращался домой, испытывая состояние крайнего унижения, вновь и вновь переживая последние минуты кошмарного ритуала.

Итак, когда, казалось, все трудности остались позади, когда — каким-то невероятным чудом — мне удалось, без ущерба для себя, выпутаться из сложнейшей ситуации, последовал, уже как бы после гонга, страшный удар, который бросил меня на пол ринга. Это ассоциировалось у меня с трагическими сценами из различных спектаклей и кинофильмов, в которых уже, казалось бы, избежавший все опасности герой гибнет в последний момент, сраженный случайной или предательской, выпущенной из-за угла пулей.

Я раздумывал также и над поведением ЕС. Какие цели он преследовал? Позволив мне на мгновение подняться до себя к сияющим вершинам, он что, хотел коварно столкнуть меня в пропасть обыденности, чтобы у меня голова от успеха не закружилась? Или это была месть за минутное преимущество, которого я добился над ним, ошеломив внезапной импровизацией? А его лукавое подмигивание, когда я в последний раз видел его в фойе театра, не означало ли оно предзнаменование этой мести? Я терялся в догадках.

В конце концов я пришел к выводу, что его мотивы были намного проще. Наверное, я ЕС действительно понравился, и он хотел меня как-то поощрить, полагая, что памятный подарок в виде часов станет забавным намеком на мое опоздание с подачей заявки на конкурс и напомнит мне об этом обстоятельстве. А так как он был патологически скуп (о чем тоже ходили легенды), то выбрал наименее болезненное для себя решение, купив мне самые дешевые часы. Ему, наверное, и в голову не приходило, каким страшным ударом это для меня обернется.

Во всяком случае, я, чтобы от всего этого отгородиться и отчиститься, должен был придумать какой-нибудь выход из сложившейся ситуации. Совершенно ясно, что на этот раз ни о каком компромиссе не могло быть и речи. Подарить кому-нибудь часы, отдать нищим, вообще оставить на улице случайным прохожим — нет, ни одно из таких решений меня не удовлетворяло. Часы необходимо было уничтожить, вернуть их в небытие.

Я тщательно выбрал место экзекуции: центр площади Парижской Коммуны (до войны площадь Вильсона), на которую выходили три улицы, названные в честь трех национальных поэтических гениев: Мицкевича, Словацкого и Красиньского, — именно тех, чьи тексты отсутствовали в моем сценарии, в чем не замедлил упрекнуть меня завуч. Им приносил я теперь в жертву эту жалкую западную (хотя бы в географическом смысле) безделушку, которую получил в награду за предательский космополитизм.

Я достал часы из целлофанового мешочка, расправил светло-коричневые ремешки и — циферблатом вверх — положил «Рухли» на трамвайный рельс. Часы громко тикали, показывая ровно девять.

Отступив на несколько шагов, я сел на ближайшую лавочку. Минуты через две подъехал одиннадцатый номер, направляющийся к центру. Раздался короткий треск, на который, как эхо, отозвались колеса следующих вагонов. Я встал и пошел обратно на место казни. На блестящем рельсе лежал сплющенный металлический кружок, инкрустированный, как мозаика, осколками стекла и прихваченный с двух сторон странно отвердевшими пластмассовыми полосками. Я поднял эту мертвую, будто мумифицированную форму и с любопытством стал ее рассматривать. Весь механизм спрессовался в однородную массу. Ни следа стрелок или головки завода, ни одной цифры. Только где-то сверху страшно деформированная, с трудом поддающаяся дешифровке, но все же различимая даже в свете фонаря блестела серебряными буковками неистребимая надпись «Рухля».