Маленький парашютист - Татьяна Чекасина Страница 12

Добрели, наконец. Клуб железнодорожников «Путеводная звезда». Полно народу, гремит оркестр, девчонки в нарядных платьях, а парней маловато. Ирина прошла через толпу. Пожилую распорядительницу этого молодёжного вечера она по-хозяйски попросила на десять минут унять музыку. «Пройдёмте в гримерную». И там, под мигающими назойливо лампами дневного света, блестевшими в полированных крышках столов, проверила микрофон. Пермяков глядел в её усталое лицо и так любил это лицо, что у него кружилась голова, и в ногах, всегда необыкновенно упругих, растворилась ватная слабость. За окнами, голыми без штор, чернело, как ночью, и ничего не виднелось, кроме тьмы. …Вошла девочка в голубом блестящем платье. Робкая, маленькая и незнакомая Ирине: даже фамилию неверно произнесла, вроде татарскую, но вежливо исправилась.

– Скажите, Лиля, как вы стали чемпионкой по акробатике?

Пермяков поднял глаза: Ирина смотрела не на него, а на эту маленькую незнакомку, сидевшую к нему узкой и даже на вид гибкой спиной. В груди что-то взыграло резко, шало. Он спросил слабым голосом отвергнутого мужа:

– Тебя точно подбросят?

Кажется, она ответила «да» и нахмурилась, и лицо её перекосилось от раздражения, что он ей помешал, но тут же повернулось к этой акробатке с тем самым взглядом, с той самой улыбкой, о которой он так много грезил, так страстно мечтал…

Пермяков вышел в зал, где не танцевали, и много девушек поглядело на него заинтересованно. Он проследовал мимо, выбрался из этой «Путеводной звезды» и потопал. Вечер был осенним, прохладным. Пермяков очутился на мосту. Ветер ударил ему в лицо и в глазах остудил слёзы, ставшие холодными. Ему захотелось броситься с моста. Как же так вышло, что он не почувствовал подвоха, не разглядел в её глазах своей беды, и эти, с виду обычные, щедро накрашенные глаза, стали его любимыми? С того дня, когда впервые в жизни они стояли друг против друга, а на высоте, над полем, парили парашютисты, будто осенние цветы, брошенные из окна чистого, слишком ясного для летнего, августовского неба, он и сделался будто постоянно летящим в опасно затянувшемся прыжке. Тревога росла: грохнется, не раскроется его парашют! На чудо надеялся… Она его не любила… Но он в этом сомневался, так как помнил те её глаза: сияли, как он прочёл в какой-то газете, «распахнутостью души», полной любви, то обжигая, то обволакивая. Глядя в них примагниченно, он не осознавал микрофона у своего рта и того, что слова уплывают в чёрный этот ящичек, подвешенный на ремне к её довольно широкому плечу, приподнятому с профессиональной гордостью. Лицо её, одобряя каждое слово, приближалось к нему, приближалось и отдалялось… В этом повторении приближений и отдалений было нечто эротическое. Когда он всё проговорил, она склонила голову набок с «милой» (так он определил) улыбкой, отразившей усталость наступившего удовлетворения. Руки машинально сматывали микрофонный шнурок. У него пересохло во рту. Если бы она попросила сказать ещё что-нибудь, он бы не смог. Захотел, да так нестерпимо, одного – свершения тайной радости, испытать которую она сможет с его помощью. Только бы вдохновиться сиянием её глаз, а потом увидеть в них ту же серьёзную усталость успокоения. Так началась гонка за призраком.

Он стал поджидать того необыкновенного огня, увидев который в её глазах однажды, захотел повторений, более почему-то не происходивших. Он томился желанием подглядеть, как возникает тот огонь… Напрасно. Она и после сверкала улыбками. Но как: щёки резиново раздвигались, губы вытягивались в черточку, и никакого того огня в её лохматеньких от ресниц глазах не зажигалось. Лицо, зашторенное официально-холодным выражением, будто маской, таило, прятало главное, но он-то не мог забыть, как в тот час на поле ослепился её глазами, её улыбкой, сверкнувшей магниевой вспышкой, и в свете том его жизнь показалась тёмной, убогой, стало чего-то главного не хватать…

До Самолётного он добрался благополучно. Услышал от матери и сестры, что приходила Вера, в своей комнате увидел на столе записку от Гали, которая его упрекала и назначала встречу. Все любящие его женщины – и мать, и сестра, и Вера, и Галя – показались жалкими. «О чём вы думаете?» – вспомнил Николай. Вопрос был роковым. Закрыл глаза, пытаясь думать…

Наутро он поднялся в небо. На высоте открыли люк. В дверном проёме близко с вертолётом проплыло облако, тяжёлое, как пузырь с водой. Ускользнуло, – открылся простор.

– П-шёл!

Пермяков прыгал первым. И, прыгнув, он механически раскинул руки, а ноги его были расставлены широко и уверенно, будто он стоял на небе, как бог. Это был девятисотый прыжок Коли Пермякова. Он шёл вниз. И вдруг подумал, что обманывался: искал любви там, где её не было.

Несколько секунд он летел, забывшись, навстречу смертельно приближающейся земле, прекрасной от солнца в этот утренний миг. Он пытался очнуться, раскрыть парашют, пока не поздно…

Щепа

До самых морозов ждала Чупова, что её муж вернётся, но холода грянули, а мужик не возвращался.

В один из зимних дней Чупова надела платье «серебряное», принесённое соседкой с похорон, красное пальто в зелёный горошек, купленное в «Детском мире», и двинула в Научный городок. Там её никто не ждал, брать не хотели, но в правильно работающий отдел кадров внезапно заскочил Владлен Афанасьевич Добрынин. Он всегда куда-то спешил, ронял бумаги, карандаши и перфокарты. На доводы кадровицы с пучком седины на бывалой голове он ответил оптимистической глухотой:

– Вот и прекрасно! – собрал упавшие предметы: – Принимайте, иначе я сойду с ума!

И Чупову приняли.

После её появления в лаборатории, математики, работавшие над созданием электронных микропроцессоров, ранее ничему в жизни не удивлявшиеся, кроме своей науки, стали задавать друг другу необычные вопросы:

– Что у неё на голове? – спросила младший программист Муза, заметив на новой лаборантке шляпу, «облагороженную» крашеной лисой: мех шёл узкой полоской вокруг кривой тульи.

Никто не ответил: не знали, где выкапывают такие головные уборы с такими лисами.

– А как вам платье с косым подолом? – дополнила старший программист Ирины Машкина.

– Крикливо, что ли? – не понял научный сотрудник Пряников.

– Очень пёстро? – пробормотал кандидат наук Ковров, сразив остальных нехарактерной для себя наблюдательностью («даже Коврик заметил!»)

– Ну, Владлен! «Решил» кадровый вопрос! – воскликнула Ирина.

– Кого ты принял? – набросились они дружно, стоило заведующему лабораторией переступить порог.

– А кого же, собственно, я принял? – озадачился Владлен Афанасьевич.

– Вот-вот, напряги ячейки памяти!

– Да, ладно вам, радуйтесь, что помощница есть! – оптимизм Добрынина перешёл границы и он дал дёру.

– Ошибка в алгoле! – сказал Ковров, но не о новенькой.

И остальные математики следом за ним пошли на погружение в стихию чисел. Каждый из них окунулся в свою реку, впадавшую в море, именуемое темой (не всё же говорить о какой-то Чуповой).