Маленький парашютист - Татьяна Чекасина Страница 11

Когда ей приходилось разговаривать со своими абонентами, то она словно выбывала из компании, и они общались сами по себе. Разговор, ею поставленный на рельсы, катился… Продолжали обсуждать особенную, трудную работу парашютиста. Тема для Пермякова неновая, но почему-то на сей раз в обычном, вроде, разговоре почудилось ему что-то странное, будто его понесло по гладкой незнакомой дороге с плохими тормозами: вроде легко, приятно, а вдруг яма или поворот…

– Вы не испытываете страха? – удивлялся Никодим.

Пермякову часто задавали этот вопрос, и он привычно рассказал о малой вероятности несчастного случая.

– Присутствие духа, оно в этом деле играет главную роль?

– Да, это – профессиональное качество.

– Но вы, простите, так молоды…

– Я – самый старший в отряде.

– Есть профессии только молодых, – согласился Никодим, – каскадёры, акробаты… А как вам удаётся побеждать страх? Вы при этом о чём-нибудь думаете?

– Думаю… Наверное…

– Я тебе скажу, о чём он думает, – Петрович даже не взглянул на Пермякова, будто тот был не человеком, а предметом, который они решили тут изучить. – Ни о чём он не думает. Именно ни о чём. В этом и заключается так называемая профессиональная трудность. Вот ты не можешь, и Рыбин не может, и я не могу, а этот юный мальчик может ни о чём не думать!

Коля Пермяков не обрадовался, что его при любимой женщине, будто довеском к похвале, обозвали «юным», да ещё «мальчиком».

– Почему? – возмутился он. – Я думаю…

– О чем? – напористо, как на каком-то перекрёстном допросе, спросил Петрович и цепким смущающим взглядом посмотрел в глаза.

Пермяков ответил, путаясь:

– Я… представляю, когда что сделаю, движения, направление ветра… И как оно выйдет… Я думаю, о чём надо!

– Ясно! Не утомляйтесь, молодой человек! – бесстрастно прервал Петрович. – Это не значит думать.

У парашютиста горели уши, будто за них выдрали.

– Я дома думаю, – сказал Николай еле слышно, словно моля о пощаде.

– Ха! – подхватил Петрович. – Он дома думает! Ты слышала, старуха? Дома он, видите ли, думает! – засмеялся. Зубы у него были частично металлические, улыбка от этого казалась просто железной.

– Погоди, Петрович, – мягко возразил франтоватый Никодим, повернувшись негнущимся корпусом к Пермякову: – Может быть, у вас есть другая работа, такая, на которой вам пришлось бы думать?

У Пермякова мелькнула мысль, что здесь, в этой небольшой комнате, его разыгрывают, лезут в душу, хотят в ней что-то перетряхнуть и переставить. То, уже привычное самодовольство, которое он испытывал всегда в компании, где знали о его профессии, исчезло. Эти люди не очень-то восхищались им, скорей, – наоборот. А Ирина? Ради неё он говорил с ними, ради неё сидел под этими словно бы пронизывающими глазами Петровича.

– Другой работы у меня нет, – сказал он, впервые сожалея, что это так.

– А хобби? – спросил Рыбин жалостливо, и то, что этот толстяк его пожалел, показалось особенно обидным Пермякову.

– Зимой – лыжи, слаломом занимаюсь. – Пояснил нехотя. – Ну, ещё… плаванье, ныряю с вышки.

– Это всё физические занятия. А умственные у вас есть? Книги читаете?

– Я, я читал в школе…

– Ясно. Может, в шахматы играете?

– Не-ет…

– Но тогда, может, в шашки? В «уголки»?..

– Иногда в карты с ребятами, в «дурака», если нелётная погода, – упавшим голосом, сильно побледнев, сказал Николай, и ему стало дурно от страха…

Тут послышался смех. За его спиной. Это смеялась Ирина. Дальше о нём… забыли. Они говорили между собой. Некоторые слова он не понимал. Слова эти стучались в сознание, не находя ни малейшего отклика, оставляя лишь некий звуковой след: «объективное и субъективное» (это ещё куда ни шло!), «духовный вакуум», «страх и трепет» (слова знакомые, но по смыслу непонятно), «суицид и астральный выход» (полная хренота). Жизнь и смерть… Они говорили так, будто постоянно думали обо всём об этом. Причём, такой разговор, видимо, возникал между ними и раньше не раз, а потому казался без начала и бесконечным.

Пермяков не мог поддержать такой разговор и принялся вычислять, кто её парень. Самому молодому, а, стало быть, наиболее подходящему Рыбину, позвонила жена. Над ним посмеялись, какой он «трогательный молодожён». Оставались эти двое: Никодим, называвший Ирину «крошкой», и её коллега, этот самый Петрович. Никодима отбросил: рядом с крепкой Ириной он смотрелся картонным. Влюбленное сердце парашютиста подсказало, что он – это, наверняка, Петрович, седоватый, в дешёвых ботинках, которые никогда бы не обул модный парень Коля Пермяков. Он стал следить за ними: за Петровичем и за Ириной (за ней – уж как позволяло его положение сидящего к ней спиной). Они вели себя почти так же, как на работе, и ничего нового не приметил. И, всё-таки, это был он. А потому, когда хозяйка сказала: «Друзья, мне пора», решил: предложение вытряхиваться всем, кроме Петровича. Николай первым вышел в прихожую, но уходить почему-то не спешил. Франтоватый Никодим мелькал в кухне ослепительными манжетами – мыл рюмки из-под вина и кофейные чашки.

Как ни странно, в маленькой прихожей собрались все. Лица были задумчивыми. И тут они опять, словно впервые, увидели парашютиста. И, глядя на него, стали озорно подмигивать ему, похлопывать по плечам, будто только что обнаружили приятный сюрприз в своей компании. Рыбин полез на прощание целоваться:

– Ты, старик, молодец. Молодчина ты…

– Будьте всегда таков, как вы есть, – посоветовал Никодим.

Петрович пожал руку и подмигнул так дружески, что у Пермякова отлегло на сердце: не он! А кто?.. И стало жаль, что промолчал весь вечер, не познакомившись, как следует, с такими симпатичными людьми. Петрович исчез первым, обратившись ко всем:

– Салют, други верные!

Ирина почему-то накинула жакет и смотрела на Пермякова так, будто не знала, куда его деть. Другие уже стучали ботинками по лестнице: лифт не работал. А он делал вид, что возится с курточным замком.

– Дай-ка я! – она ловко подцепила «собачкой» другую полу куртки и подняла ему замок до самого подбородка. – У-у, лапушка, миленький!

Его бросило в жар, как бывает, когда выпрыгнешь, и от места возгорания обдаст горячей волной: «Я и она. Сегодня. Сейчас. Или ночью. Значит, не ошибся, сбудется. Я и она», – его руки потянулись к ней, и весь он – к ней, как к земле, с готовностью удачного, хотя и поспешного приземления.

– Пошли, – отстранилась она. – Надо кое-где побывать, – и вручила ему портативный магнитофон.

Они отправились за вокзал тёмными, пахнущими паровозной гарью переулками между длинными глухими строениями, видимо, складами, по мосту над тупиком, уставленным стадами плохо освещённых, словно нежилых вагонов. Ирина похвасталась, что часто ходит одна по таким неприятным для прогулок местам, но на сей раз на обратном пути её обещали подбросить («Музыкантов будут развозить»). Парашютист обрадовался: вот и сбываются его мечты. Побывал у Ирины дома, вместе идут на задание. Он уже предчувствовал, что и главное сбудется: увидит, наконец-то, те её прекрасные глаза, ту её особенную улыбку. Сделал новый вывод: никакого горя у корреспондентки нет. Просто она по ненужной случайности окружила себя немолодыми дружками, которые только и могут, что хлопать по плечу, называть «старухой» и рассуждать о непонятном. Разве это надо здоровой бабе? Надо, чтоб мужик приласкал, защитил ото всяких этих… Петровичей с их «тоской по истине». О какой такой истине они истосковались? «Истины» им не хватает, а баба рядом сохнет! Вот Пермяков её живо встряхнёт, ребёнка заделает, курить отучит, да и работу эту заставит сменить на спокойную (у них диспетчерша в отряде нихрена не делает, соком наливается от безделья). Это – для бабы. А не по тёмным закоулкам…