Все, что вы хотели, но боялись поджечь - Анна Козлова Страница 12

— Да! — рявкнул в трубку Третьяков.

— Здравствуйте, Михаил, — говорю я, — это Саша Живержеева.

— Привет, Саш.

Начало разговора шаткое: Третьяков явно не в духе, а его интонации свидетельствуют о том, что он ужасно опаздывает на мероприятие, априори более важное, чем все то, о чем я ему сейчас расскажу.

— Миш, — я почему-то краснею, причем ощущаю это довольно явственно, — я по поводу социальных акций «Дома-2», не знаю… э… говорила ли вам Катя, но… По поводу сдачи крови. — Под конец фразы я уже не в силах выражать даже простейшие мысли.

Видимо, сам факт нашей неделовой переписки действует на меня парализующе. Если какой угодно мужчина, какой угодно внешности, финансового положения и возраста даст мне понять, что я ему, типа, небезразлична, это конец. Я буду чувствовать вину за то, что не отдалась ему сразу же после признания, и ничего не могу с этим поделать. Заниженная самооценка.

— Саша!.. — страдальчески восклицает Третьяков. — Я не думаю, что эта акция нам нужна, будет только хуже. Понимаешь, о чем я?

— Нет, — изумленно отвечаю я.

— Все эти региональные кастинги, хер знает, кто там контролирует эти справки… Тем более их вообще можно в Интернете скачать.

— То есть вы не уверены, что они ничем не болеют? — уточняю я.

— Ну… — Третьяков мнется, — а кто вообще в чем-то уверен? Вот ты, например. Твой парень может изменять тебе в этот самый момент, когда ты со мной разговариваешь…

— Хорошо, Миш, спасибо. Я, если что, еще раз вас наберу.

Я вешаю трубку и несколько секунд тупо смотрю в окно. Потом поворачиваюсь к Любе:

— Обедать?

Она кивает и начинает собираться.

С Любой мы обычно ходили в «Япошу». Наслаждаясь тревожно пахнувшими роллами, я выслушивала повести о ее бесконечных мытарствах на трудном пути полового размножения.

По большому счету, «Япоша» предлагал такую же мерзость, как «Астория», но только здесь все сопровождалось неким общим покушением на стиль. Стиль проявлялся в неправдоподобно тупых, ни хера не понимавших по-русски узбеках, которые корчили из себя японцев, и в маразматических ценах. Я обычно заказывала «Филадельфию» и острый ролл с копченым лососем, а Люба — ролл «Сливочный лосось», плошку риса с курицей и почему-то вареники с картошкой, которые нагло варились из магазинной пачки и стоили сорок рублей.

— …И ты понимаешь, — говорила Люба, двигая носиком, как маленький, но уже разъяренный жизнью зайчонок, — она опять мне назначила до хрена этих всех таблеток, я уже не могу их пить, просто не могу. Ой, мне так плохо!!! — Она страдальчески прижимала к губам оранжевую, выполненную в стиль заведения салфетку.

— Ну потерпи, — предлагала я.

А что еще, интересно, я могла предложить бабе, которая пять лет бьется с бесплодием?

— Тебе легко говорить, — мгновенно отзывалась Люба, — у тебя этих проблем нет…

— Знаешь, — разумно отвечала я, — если бы они у меня возникли, я бы не стала париться, а взяла бы ребенка из детского дома… А может, вам это, ЭКО попробовать?

— Ой, ну его, — Любо пугливо хмурилась. — Ты знаешь, в чем там фишка? Короче, тебе делают такую сильную стимуляцию, что яичники могут выбросить сразу все яйцеклетки, которые есть. А их количество ведь ограничено. И если не подействует, то — что?

— Н-да…

Мне приносили роллы, а Любе — рис, и мы переключались на обсуждение достоинств и недостатков ее мужа.

Я видела этого мифического Журкина один раз в жизни, но знала о нем все. Если бы кому-нибудь взбрела такая блажь — разбудить меня ночью и спросить о жизненных предпочтениях Любиного мужа, я бы все оттарабанила как на духу. И в какой позе он больше всего любит, и где лежат его летние шорты, и что он готовит по пятницам, и какие книги ему по душе, и как его стрижет знакомый парикмахер-гей, и где он прячет вино, которое хочет в тайне от бдительной Любы выжрать.

— …Журкин, сука, мне говорит, типа, давай возьмем ребенка из детского дома…

— Ну а почему нет? — поинтересовалась я.

— Я не могу, не могу, — заныла Люба, приложив салфетку на этот раз ко лбу (от гормональных препаратов ее бросало то в жар, то в холод), — может, я бы это и сделала, но только после того, как родила бы своего…

Я кивала, изображая понимание. Она верила в то, что у нее получится. Она строила планы на декрет, я не могла ей сказать, что, по статистике, первый аборт приводит к бесплодию у семи процентов женщин фертильного возраста и что ей, пока Журкин еще не заебался бегать по врачебным кабинетам и дрочить на журнальчик, надо брать ребенка, от которого отказались родители. Потому что, как бы он ее ни любил и сколько бы они вместе ни пережили, он — мужчина, и он хочет оставить что-то после себя. Ему нужен некий смысл, для того чтобы не спиться и жить дальше. Ощущение бессмысленности жизни его уже понемногу, как это бывает с бытовыми людьми после тридцатника, накрывает, он начинает задумываться: неужели вся эта еботня происходит ради того, чтобы начинающая покрываться «птичьими лапками», потолстевшая на два размера Люба могла позволить себе Новый год в Мадриде?.. И если в ближайшие года три Люба ему этот дальнейший созидательный смысл не представит, он по пьяни трахнет какую-нибудь двадцатидвухлетнюю девчонку с работы, а потом еще раз и еще, и однажды она ему скажет:

— Знаешь, Денис, я, кажется, беременна. Что будем делать?..

И он уйдет к этой девчонке и будет ей таким же прекрасным мужем, каким был десять лет Любе. Но только девчонке он достанется готовеньким, а Люба семь из десяти лет законного брака содержала его и оплачивала его капризы. Ведь он только недавно устроился на хорошую работу, а до этого серел в государственных учреждениях на должности медиа-аналитика. А она всегда неплохо зарабатывала.

Несмотря на оглушительный провал операции «счастливый брак», моя мама воспитывала меня в весьма патриархальном духе. Она искренне верила, что самое главное для любой женщины — найти жизненную опору в виде жилистого и жесткого мужского плеча. Мужчины в маминой системе координат были в принципе неподсудны, благодаря одному только факту — что они мужчины. Любые их подлости, потные руки, щипки, зажимание в дверях и шепот непристойностей были раз навсегда оправданы тем, что по-другому они просто не могут. И поэтому во всем, что у меня с ними случалось, была заведомо виновата я. Зачем ты надела эту майку, ты же знала, что он — мужчина? А почему ты вошла с ним в лифт, ты разве не знаешь, что им только этого и надо? Ну и так далее.

Не знаю, с чем это связано, но лет с девяти я стала представлять для этих самых мужчин какой-то лично мне непонятный, но мучительный интерес. То ли на лице у меня застыло выражение затравленной покорности, то ли они чувствовали мой страх перед ними, логически это объяснить невозможно. А красавицей я точно не была. Я была довольно неуклюжей, угловатой девочкой. С грустными щенячьими глазами и вечно обветренными губами. Как бы аккуратно и аскетично мама меня ни одевала с утра, к обеду я всегда была расхлябанна, растрепанна, распущенна. Проходя мимо лужи с одной только тяжелой мыслью не забрызгаться, я забрызгивала брюки и колготки до самой задницы. Яблочный джем из пирожка в школьной столовой всегда оказывался на моей белой рубашке. В подушечки моих пальцев намертво въедалась паста от шариковых ручек, а сами ручки всегда начинали течь в самый неподходящий момент, в портфеле, где помимо них содержалась ослепительная форма для хореографического кружка. Мама всегда очень расстраивалась по этому поводу. И так многословно, что в какой-то момент я начала ее ненавидеть.