Париж в августе. Убитый Моцарт - Рене Фалле Страница 11

— Я нахожу ужасным (она подчеркивала это слово «ужасный», которое должно было с успехом заменить ей все сложные прилагательные) ваше чувство юмора.

Он был этим польщен. Может быть, он не был такой уж посредственностью, как сам повторял себе раз за разом.

— Может быть, у вас есть родственники-англичане?

— Нет, ничего подобного.

— Вы не знаете английский, хотя бы немного?

— Ни слова. За исключением… пинг-понг…

Она прыскала со смеху при каждом новом слове:

— Закусочная… Кресло-качалка…

Он вовремя воздержался от малоприличного «ватерклозета». В голову ему пришла запоздалая мысль посмотреть на ее левую руку.

Она не носила обручального кольца. Вот только… носят ли англичане вообще обручальные кольца? Он должен был признаться, что ничего об этом не знает. Он ничего не знает о ней, даже ее имени. Маргарет? Мэрилин? Элизабет? Он небрежно бросил:

— Меня зовут Анри.

Она, казалось, не слышала.

— Вы впервые в Париже?

— Да.

— А вы давно приехали сюда?

Он старался говорить медленно, чтобы она лучше поняла. В знак благодарности она улыбнулась, отчего сердце у него забилось, как у кролика.

— Три дня назад.

— Три дня! Но вы очень хорошо говорите по-французски!

Она решила, что он над ней смеется.

— Я выучила его не за три дня. Я его уже знала, я учила французский в школе.

Он, Плантэн, ничего не выучил в школе. И этот маленький лентяй Жильбер тоже ничего не учит! Если бы все французы были уверены, что однажды вечером встретят красное платье с британских островов, они бы яростно учили язык, который в данный момент срывался с губ молодой женщины, чтобы говорить на нем с блеском. Неожиданно она сказала ему прямо в лицо:

— Мое имя Патрисия. Патрисия Гривс.

— Патрисия…

— Но меня называют Пат.

— Пат…

— Что это?

— Фонтан на площади Сен-Мишель.

— Ах, очень красиво!

Казалось, ее не смущает то, что он идет рядом. Он был совсем не похож на джентльмена и, чтобы казаться интересным, соврал.

— Пат… — он попробовал это имя на вкус, оно напоминало апельсин. — …Пат… мне неловко. Вы понимаете — неловко? Мне неловко за свою одежду, но я человек искусства. Я художник.

Она широко раскрыла свои прелестные серые глаза.

— Анри! Вы художник!

— Да, — скромно подтвердил он.

Он попал в точку. Внезапно он вырос на двадцать сантиметров. Он больше не был жалок, он был живописен, великолепен! Он принадлежал к богеме. Его будничная одежда стала просто забавной позой, презрением к буржуазным привычкам, даже яростным бунтом против общества!

Пат изобразила гримасу сожаления.

— Я вас разочарую. Я ничего не понимаю в живописи.

Он вздохнул с огромным облегчением и улыбнулся.

— Я тоже.

Серые глаза раскрылись еще шире и стали еще прекраснее.

— Вы тоже?

Он принял разочарованный тон, каким должны были бы говорить великие мастера:

— Никто не понимает в живописи. Живопись нужно изобретать. Нет ничего, ничего за подсолнечниками Ван Гога!

Он вспомнил афишу выставки, несколько месяцев провисевшую на улице Риволи. Сказал неизвестно что:

— Ничего, только тишина. И смерть.

Это было слишком. Пат, сделавшись серьезной, на секунду сжала его руку.

Каким прекрасным казался Плантэну в этот вечер Париж, какие приятные были члены Союза за Новую Республику, какие игривые были шоферы такси, симпатичные прохожие и улыбающиеся полицейские! Наконец-то что-то изменилось в мире. Атлантика поглотила Симону с детьми и выбросила их на берег в виде пузырьков. Мамаша Пампин отдала душу, и потроха, и кишки. Землетрясение поглотило четыре магазина «Самаритена». Цифры 1.7.9 принесли самый большой выигрыш на скачках в этом году. Де Голль исполнял «Марсельезу» в «Олимпии» в защиту тех, кто отказывался от несения военной службы по религиозно-этическим соображениям. «Контрактники» на сей планете сами себе выписывали штрафы за парковку в неустановленном месте. Новостройки под соломенными крышами обвивал плющ и дикий виноград. Трубы заводов давали плоды, благоухавшие лучше, чем яблоки из садов Гесперид. Англия больше уже не была островом, и Анри Плантэн стал подданным Соединенного Королевства.

Она назвала его по имени, она пожала его руку!

На ее виске дрожала невесомая прядка волос.

— Где вы живете в Англии?

— В Лондоне.

— Но там же все время туман, в Лондоне.

— Все французы так говорят. Там бывают туманы в сезон туманов. А потом они прекращаются.

Они поднимались по бульвару Сен-Мишель, и Пат удивлялась:

— Ведь у Франции больше нет колоний, не правда ли? Откуда же все эти негры?

— Дело обстоит так: у Франции больше нет колоний, это у колоний теперь есть Франция. Латинский квартал — у негров, площадь Пигаль — у арабов. Все повернулось с точностью до наоборот.

— Понимаю. У нас в Лондоне много ямайцев.

— Если все будет хорошо, то когда-нибудь мы станем цивилизованными людьми, и тогда мы наконец-то в свою очередь сможем пожирать миссионеров. Прямо руками без вилки.

Этот смех. Этот смех… Этот смех! Когда они поднялись к аббатству Клюни, он незаметно взял Пат за руку. Она, казалось, не обратила на это внимания. Он был художником. Очень милым. И французом. Самое большее, что может позволить англичанка французу, не протестуя, — это взять ее за руку.

Уличный фотограф нацелил на них свой аппарат. Плантэн сунул в карман карточку, протянутую ему фотографом, стараясь, чтобы этот жест казался естественным. Он испытал от этого огромное облегчение. Что бы ни случилось с ним потом, он сохранит от этой встречи, от этой прогулки осязаемый сувенир, который позже докажет ему, что все это было на самом деле.

— В прошлом году, — сказала Пат, — я провела отпуск в Турции. А в позапрошлом — в Германии. А вы?

— В Испании. Я изучал свет.

— Там красиво, в Испании? Я тоже хотела бы туда съездить.

— В этой стране много… как это сказать… оригинального.

— Я думаю, в следующем году я поеду туда.

— Вы любите путешествовать?

— Да.

— Вы одна в Париже?

— Я всегда одна.

— Даже в Лондоне?

— Особенно в Лондоне. А вы один?

Одна ложь повлекла за собой другую: