Париж в августе. Убитый Моцарт - Рене Фалле Страница 10

Потом его глаза потеряли красное платье и наполнились слезами, Плантэн потряс головой. Мираж — это красное платье, мираж, так же, как скачки, как радость, как все на свете. Он смотрел на Сену, но не для того, чтобы увидеть расходившиеся от уклеек маленькие круги, а с тайным желанием броситься в воду и закончить там свою жизнь придурка, трахнутого. К сожалению, часто человек не может решать один, ему приходится тайно нести свою тоску, чтобы не вызвать ее у других, которым, впрочем, его печаль безразлична.

«Это пройдет, — шептал он, — это пройдет. Это со мной оттого, что я слишком часто смотрю ночью на крыши. Такие вещи излечиваются с помощью лекарств, надо попросить у доктора Буйо. Я не должен этого делать, у меня трое детей».

Он глупо махнул уклейкам и направился к метро Шателе.

Красное платье направлялось к нему. Сердце Плантэна трижды ударило. Это… это было… столько… красных платьев… В Париже… в августе…

Да! Над красным платьем были белокурые, светлые волосы!

На этот раз он заранее, издалека замедлил шаги. Он шел к ней и, как клошар, упорно преследующий курильщика, чтобы подобрать окурок, шагал навстречу красному платью, чтобы вдыхать его запах — горький или нет.

Молодая женщина была уже всего в десяти метрах от него, когда он, взволнованный, остановился, чтобы закурить.

Она улыбнулась, заметив его, и тоже остановилась, почти дотронувшись до него. И заговорила. С ним заговорила. С ним.

— Мсье… Пожалуйста… Я заблудилас…

У нее был трогательный, необыкновенный английский акцент, и она произнесла «заблудилас».

Он смотрел на нее, ошеломленный. Она улыбнулась и продолжала:

— Я хотела бы пойти… в Пантеон.

Как она чудесно это произносила — «Панте-он-н». Он понял, что нужно ответить, и быстрее, иначе она примет его за дурака и уйдет. В горле у него пересохло, он прохрипел:

— Вы хотите пойти в Пантеон?

— Да.

— Хорошо, значит, так… Пойдете по первому мосту направо, пересечете Сите, пройдете перед Дворцом Правосудия…

Она наморщила нос, пытаясь понять этого раскрасневшегося француза, который говорил так быстро. Опять засмеялась:

— Извините. Вы говорите очень быстро. Я не понимаю.

Она хорошо сделала, что не спросила дорогу у священника. Святой отец убил бы из-за нее двух своих собратьев. Плантэн никогда не видел так близко такого свежего лица, такой нежной кожи, на которую гениальный создатель нанес несколько веснушек.

Он отважился на улыбку и, указывая рукой на мост о Шанж, начал медленно повторять свои объяснения. Она внимательно слушала, стараясь не утомить этого любезного господина.

— Вы поняли?

Она не очень уверенно пробормотала «да» и вздохнула:

— Он большой, Париж.

Он решился.

— Я могу вас проводить.

— Проводить?

— Да… Пойти с вами в Пантеон.

Она оживилась.

— Вы можете?

Нахмурилась.

— …Нет. Я вас… побеск… беспокою. Беспокою?

— Да, именно так, побеспокою. Вы меня совсем не побеспокоите.

— Совсем?

— Напротив.

Он непринужденно добавил:

— У меня масса времени. Я гуляю.

Она поблагодарила его:

— Вы очень милы. Да. Да. Очень.

Он не был похож на тех французов, скрытые мысли которых не отличаются скромностью. Его смущенный вид показался англичанке весьма надежным.

— Пойдемте, — сказал он.

Они медленно пошли рядом. Плантэн не торопился ее потерять и шел по берегу прогулочным шагом. Она, счастливая, помахивала маленькой черной сумочкой. Да, она была счастливой, сияющей, молодой и оживленной. Ей было лет двадцать пять, двадцать шесть. Она была даже немного выше его ростом. И она действительно была англичанка. Анри никогда не разговаривал с англичанкой. В том, что она — англичанка, уже было заключено для него очарование. Она могла бы быть немой, он бы этого даже не заметил. Слово «женщина» очень неточное, оно может обозначать одновременно и мамашу Пампин и это милое создание в красном платье. Он разозлился на себя за то, что вспомнил о консьержке, и в этот момент англичанка заговорила:

— Это очень приятно — идти не торопясь. Я ходила весь день. Париж очень красивый, но очень большой для моих ног. Вы очень любезны, что сопр… меня соп… Как?

— Меня сопровождаете.

— Меня сопровождаете. Меня сопровождаете. Нужно запомнить. Как вы находите моего француза?

Он посмотрел на нее, удивленный:

— Какого француза?

— Моего. Французский, на котором я говорю.

Он засмеялся. Теперь уже она смотрела на него с удивлением.

— Извините меня, мадемуазель. Я понял «моего француза». Мужчину.

Она рассмеялась в свою очередь, и тогда у него возникло ужасное чувство, что она внимательно разглядывает его и что после такого серьезного изучения он разлетится на жалкие кусочки.

Но нет, она улыбнулась.

— У вас есть чувство юмора, мсье. «Мой француз» — это смешно.

— Вы думаете? — пробормотал он, не вполне уверенный в этом.

Когда они поднялись на мост, она показала на Сену.

— Это Сена, — сказала она.

— Да, это Сена.

— Я думаю, что Наполеон смотрелся в Сену. Это точно. Хотя бы раз.

— Может быть.

Его мысли о Сене не заходили так далеко.

— …Мне кажется ужасным, что Наполеон смотрелся в Сену, как мы.

Он пробормотал:

— Да… если подумать.

Нежный пушок цыпленка вздрагивал на затылке молодой женщины, пушок, в который ветер запускал свои пальцы. Он был уже не просто белокурый, он был такой белый, что… что… Анри ущипнул себя через штанину брюк, чтобы убедиться, что все это ему не снится… Нет, она жила, она говорила, и это была молодая англичанка душераздирающей красоты, да, именно так — душераздирающей. Потому что через десять минут она покинет его, и он будет убит на месте, разорван, еще больший придурок и трахнутый, чем когда-либо раньше.

Они пошли дальше. Под красным платьем он угадывал очертания длинных ног, длинных, длинных, как шелковистые щуки, покрытых таким же, как на затылке, пушком. От этого он совсем ошалел. Этот алкоголь был для него слишком крепок, после обыденности его улицы и отдела рыбной ловли.

— Вы побледнели, — испугалась она.

Он покраснел и, набравшись самообладания, бросил:

— Совсем нет. Я покраснел.

Она посмотрела на него так же, как незадолго до этого.