Слепые подсолнухи - Альберто Мендес Страница 11

Не знаю, какой месяц сейчас. Может, уже Рождество?

Сегодня шел по звериному следу. Спустился с горы почти к самой Сотре. Видел в долине дровосеков. Почувствовал, как внутри просыпается страх, смутный и родной. Сейчас стыжусь этого приступа страха. В конце нашей чудовищной войны видел немало людей, отважно идущих навстречу смерти. Если останемся здесь, в горах, корова, ребенок и я — все мы помрем. Если спустимся в долину, мы все, корова, ребенок и я, тоже помрем.

Страница 17

Много размышлял об этом. Нет, я не хочу дарить победителям еще одну нечаянную радость. Пусть я умру, единственное мне оправдание, что я был всего лишь плохим поэтом, который слагал стихи в окопах, где гнездилась смерть. Но и ребенок должен умереть. Это необходимо. Кто расскажет ему, какие волосы были у его матери, о ее улыбке, кто расскажет о ее легкой грациозной походке, когда она плыла над землей, едва ее касаясь? Кто попросит у него прощения за то, что он родился? А если он выживет, кто расскажет ему обо мне? Кто расскажет ему, что Кавьедес — крохотная деревенька, затерянная высоко в горах, насквозь пропахшая морем и печным дымом? Кто расскажет ему о моем учителе, который помнил наизусть и читал мне по памяти Гонгору [15]и Мачадо? [16]Кто расскажет ему о моих родителях, которые не смогли меня удержать в отчем доме, кто расскажет, почему, за каким чертом я отправился в самый разгар войны в Мадрид? Рапсод под пулями? Да, сын мой, так и есть! Я хотел быть рапсодом под пулями!

А сейчас — твоим могильщиком!

(Почерк уверенный, строчки ровные и четкие, последняя фраза подчеркнута с большим нажимом, так что в некоторых местах бумага в тетради оказывается прорванной до самой черной обложки.)

Страница 18

Больше сил моих нет пытаться накормить корову. У коровы нет сил кормить ребенка. Перерыл в округе весь снег, искал хотя бы пучок травы, хотя бы травинку. С каждым днем добыча все более чахлая и бедная. Откопал промерзшие корни орешника, сделал подобие теста, сварил. Безвкусная масса. Накормил корову и ребенка. Не знаю, можно ли это есть, но я разжевал кусок и кашицей накормил сына. Выжил. Хотя он очень слабенький, все время старается двигаться, но сил не много. Выгибается дугой, опирается только на головку и пятки. Тут же падает. Если бы только можно было спуститься в долину и попросить какой-нибудь еды, но с этих гор дороги вниз нет. Я родился в деревне, где никогда не было снега. И никто никогда не учил меня, как надо разгребать безмолвный снег. Однажды я отошел от хижины дальше обычного, сошел с тропинки и провалился в снег по пояс, с трудом вылез из белой западни, угробил времени целую вечность. То, что оставили волки от туши дохлой коровы, не смог разрубить даже топором, такими каменно-твердыми оказались останки бедного животного. Присыпал снегом. Вчера искал что-нибудь, что можно было бы съесть, к счастью, обнаружил

Страница 19

еще одно животное. Точнее, жалкие останки. Полу-скелет с лохмотьями мяса вытянул шею, будто безуспешно пытался спастись бегством. Ребра, вернее, то, что от них осталось, окружало полость, которая, должно быть, предназначалась для души. Но душу тоже съели волки. И я. И ребенок.

(Далее — рисунок с изображением коровы. Само животное имеет утрированно вытянутое тело, стилизованное под своеобразную стрелу, летящую по небу. Под рисунком читается:

«Есть ли где-либо коровьи небеса обетованные?») Надо бы забить еще одну корову. Но вот беда, хранить негде. Если, предположим, уложить в ледник, волки-мародеры, которые беспрестанно шныряют вокруг, непременно разнюхают и запасам положат конец. А в хижине такая температура, что туша скоро, очень скоро протухнет. Знает ли корова, что я ее спасаю от волков, или думает, что я спасаю волков от топора? Должно быть, ей ведома вся правда, поэтому она и не дает мне молока.

(Далее вырвано несколько страниц, девять листов вырваны одновременно, поскольку характер повреждений и очертания разрыва идентичны на всех листах. Листы вырваны очень аккуратно и не имеют дополнительных надрывов и повреждений. Дальнейшая нумерация не учитывает вырванные из дневника страницы.)

Страница 20

Ребенок болен. Почти не шевелится. Я забил корову. Дал младенцу немного коровьей крови. Правда, мальчик едва к ней притронулся. Сварил бульон из мяса и костей. Бульон получился наваристый, густой и крепкий. Разбавил бульон талой снеговой водой. Все пропитано смертью.

У мальчика температура, он очень горячий. Веду дневник, ребенок уснул у меня на руках. Как я его люблю! Спел ему грустную песню Федерико [17]:

Щерит череп оскал,

в плаче лобзания ждет.

Ветра черного вал

звезды с неба сорвет.

Я не помню стихов, которые читал солдатам. Первое, что умирает от голода, — память. Не могу написать ни одного стиха, хотя в голове постоянно крутятся сотни колыбельных для сына. И в них — Элена!

Сегодня поцеловал его. Поцеловал в первый раз. Мои губы совсем позабыли это странное ощущение. А что чувствует он, кроме холода? Ужас, но ведь уже три или, может быть, четыре месяца его никто еще не целовал. Мы оба знаем, как долго тянется время — целую вечность! — когда тебя никто не целует. Сейчас уже, думаю, никто не сможет возместить нам эту страшную потерю. Страх, холод, голод, ярость и одиночество убили нежность. Изредка появляется она, словно воронье, в предвестии любви или смерти. А сегодня она пришла в полном смятении: почуяла и то и другое. Бывает ли на свете нежность черная и нежность белая? Элена, а какого цвета была твоя? Я не помню. Не знаю, единственное, что чувствую: страдание и боль. Я поцеловал его не так, как тебя. И не для того, чтобы им заменить тебя.

Страница 21

Несет тухлятиной. Я вспоминаю аромат укропа. (Далее — огромными буквами — заполнена целая страница одной-единственной фразой: «АХ, БЕЗ ТЕБЯ НЕТ НИЧЕГО». Страница записана неровным почерком.)

Страница 22

Искал и не нашел карандаш, точнее сказать, огрызок. Давно не вел дневник. Не было сил писать. А еще эта гнетущая тишина, а еще мука молчания. Сегодня нашел огрызок карандаша в куче хвороста. И вдруг вновь ощутил дар рассказчика. Не знаю, как это выразить словами, может, все дело в моем деревенском воспитании. Столько времени убил сегодня, пытаясь отыскать какой-нибудь след хоть какой-нибудь живности, чтобы отловить ее и съесть! А вокруг, сколько глаз хватало, только белая равнина, ровная, без единой морщинки, широкая, бесконечная, убаюканная постоянными нескончаемыми ветрами. Их монотонное завывание только подчеркивает безмолвие. И пока охотился, почувствовал нечто, что невозможно описать, невозможно определить, что это — добро или зло. Только когда опять нашел карандаш, понял: есть имя этому ощущению — одиночество.