В центре океана - Александр Сокуров Страница 11

— Почему ты не женишься? — В ее интонации почти не было вопроса.

Кажется, он был готов к любому, но явно не к этому вопросу.

— Я не буду отвечать на этот вопрос, — повторил он ее же ход. Улыбнулся.

— Почему?

— Да из уважения к тебе не буду.

— Из уважения? — переспросила она.

— Да, Александра Николаевна, я еще пацаненком бегал, а помню, что все время в нашей семье кто-то кем-то управлял. Дед помыкал тобой, ты матерью моей все время управляла. И правильно вроде бы все, но тоска на сердце была даже у меня, мальчишки, а что уж о моей матери, дочери твоей, говорить! Не знаю, но чувствовал, что ей каждый раз было стыдно за твою и деда неделикатность, что ли… Мы, русские, — странные, беспощадные, а может быть, и жестокие. Все договариваем, все в лоб. Страшно. Всякая наша любовь в конце концов истерична… Я уже и без ласки умею обходиться. А дочь твоя и сейчас в ней нуждается. Ты ведь уверена, что твои дети и внуки обязаны открывать тебе все двери, поднимать одеяла. Но мы только частью своей — и не самой большой — твои родственники, мы другие люди. У нас совершенно неизвестная тебе жизнь, и многое-многое в ней совсем не из вашей с дедом Книги судеб.

Александра Николаевна слушала его внимательно, подперев рукой щеку.

— А ты можешь представить себе, чтобы какой-нибудь внук или сын — кавказец — сказал бы своей матери или бабушке, что он отдельный и ничем не связанный с ней человек?

— Да за милую душу, — бросил внук фразу, как перчатку на пол. — Я теперь их очень хорошо знаю.

— Ты, может, и знаешь, а я чувствую, что ты ошибаешься, — не дала ему договорить Александра Николаевна. — Мне кажется, что кавказца на такой поступок могут толкнуть какие-то исключительные, даже трагические обстоятельства. А русский бросит всех и по прихоти, и по слабости. А вот о доброте, ласке — ты прав. Я, конечно, виновата во всем. У Бога буду просить прощения, а у вас — нет.

— А ты попроси хотя бы раз, от тебя не убудет! — засмеялся он.

— Не знаю, с чего начать и где остановиться…

— Да ладно! Женщины всегда сами берут на себя всю тяжесть, никому ничего не оставляя, а потом всех и винят. Не берите, надорветесь!

Он закурил.

— Ты, что ли, понесешь? Не знаю, почему сейчас вспомнила… Я сегодня побывала в гостях у одной местной женщины, она очень хорошая, я все про нее почувствовала. Я вот порывалась спросить, почему они держат людей в ямах и как можно красть человека.

— К ней лично это может не иметь никакого отношения, и она в таком случае не сможет ответить, — равнодушно произнес Денис.

— Но у нее ведь есть чувство крови, а такие поступки — от крови, — уверенно, но осторожно ответила Александра Николаевна.

— Я их знаю. Ответ, если ответят, будет очень красивый. Такой красивый, что ты и сама уверишься, что только в яме и нужно держать пленного человека, держать, как зверя… Сам не сидел, но освобождать такого раба приходилось. Я думал, что держал в яме этого солдатика какой-то зверь, с клыками, пастью, весь в шерсти, с когтями. А ко мне подвели красивого, абсолютно седого старика, чисто одетого, с гордой осанкой, белой бородой. Старейшина… папаха… К нему приходили за советом все в этом селе… Знаешь, в его ауле и боев-то никогда не было, никогда русская армия не приходила туда… А ненависть живет. Кстати, он очень хорошо по-русски говорил. Хотел я его арестовать, под суд отдать, да местные женщины подняли такой крик! У них такие страшные глаза, черные такие. Они жуткие — низкие-низкие голоса, слюни!..

— У меня тоже черные глаза, — прикрикнула Александра Николаевна. — Не болтай лишнего! Когда женишься? — без всякой интонации произнесла она.

— Ты ведь не считаешь меня идиотом?

— Да, на князя Мышкина ты не похож…

Он смотрел ей в глаза. Молчал.

— Ты знаешь, баба Саша, у меня стати, самоуверенности не хватает женить на таком как я кого бы то ни было. Я себя не вижу. Конечно, я могу пустить пыль в глаза. Но красивых перьев хватает на одну ночь. И даже если она хватает за рукав и просит оставить, очарованная моими ночными подвигами, я выдворяю ее с утренним бронепоездом.

— Что так?

— Я нищий, Александра Николаевна.

— Но у тебя что-то есть на книжке?

— Сказать сколько?

— Не надо.

— Живу в общежитии для офицеров, ты это знаешь, — в одной комнате с таким же, как я, капитаном, он разведен. На этаже, кажется, все парни в разводе. На прошлой неделе был у погранцов — на всех заставах почти все офицеры разведены. Нас таких тысячи.

— Я заметила, военные любят обобщать, — остановила его Александра Николаевна.

— А ты хочешь гордости, горящих глаз, невест в белом белье, готовых идти за мужчиной-военным куда угодно.

— Не хами! — прикрикнула Александра Николаевна. — Ты сейчас наговорил всякой гадости, грязно у тебя там, в голове, мясорубка какая-то.

— Да ладно тебе! Прости меня. Прости. Прости. Прости!

Ему даже показалось, что у него плохо пахнет изо рта, он дыхнул на ладонь.

— Да. Дурак я.

— Что ты сейчас читаешь?

— Что ты спросила? — он не поверил своим ушам.

— Что читаешь?

— Ничего, — последовал моментальный ответ.

— Кино смотришь?

— Сказать какое? — Глаза у него заблестели.

— Не надо!.. Овощи ешь?

— С огурчиком и стопочкой.

— И часто… со стопочкой?

Он улыбнулся.

— Где стираешь белье?

— Что это за вопросы?

— Проще ответить.

— Носки, трусы стираем сами, есть тазик, сушим в палатке. Майку иногда тоже стираю сам. Остальное — галифе, гимнастерки — в роте, в каптерке есть стиральная машина. — Он задумался. Помолчал. Потом, как будто самому себе, продолжил: — Понимаешь, военному нужна роскошь. Какая-то своя роскошь. Мы должны быть красивыми, нам должно быть красиво. Мы всегда должны чувствовать, что о нас кто-то очень хорошо позаботился. Форма должна быть прочная, глубокого цвета, не тряпка, а ткань. Мне ж в ней, в этой гимнастерке, может, концы придется отдавать, кровь моя потечет по этим швам, она впитывать в себя будет все мое: и пот, и кровь, и слюну, и ссанье, уж ты прости меня, бабуля. Мы ж, мужики, от природы небрежные, да и ползаем всюду. А так — встал, отряхнулся, ремешки подтянул, под красивую кепочку глаза спрятал, посмотрел на таких же красивых, как ты сам, — украшенных всякой там металлической блестящей дребеденью, на которой все написано: кто ты, откуда, куда и зачем. Армия — молодежь. А молодые любят красивое, прочное. Это потом мы умнеем и понимаем, что зеркала всегда врали и будут врать. А пока молод — отражение это и есть твой мир и твоя жизнь! Что-то я разошелся…