Модель - Николай Удальцов Страница 11

Правда, удовольствоваться мне пришлось не долго — девушка вновь обвопросила меня:

— А что такое, по-вашему, Бог? — И мне пришлось перехватывать инициативу — способ не всегда честный, но дающий возможность осмотреться и подумать:

— А — по-твоему?

— Бог — это такая штука, которой почему-то нет там, где говорят, что она есть, — вздохнула девушка; и я подкорректировал ее предположение, потому что знал, что люди прячутся за Бога только тогда, когда у них нет никаких аргументов:

— Зато он иногда встречается там, где его не ждешь.

Только в этих местах он называется по-другому.

— И как же он называется? — маскируя свое удивление, спросила Злата; и я ответил, зная, что Бог, о котором я говорю, имеет много имен:

— Совесть.

— Вы, конечно, скажете, что вы православный по воспитанию? — В ее вопросе не было улыбки, и в ответ на этот вопрос я так же серьезно промолчал.

Наверное, потому, что роль православного в постсоветской стране мне удавалась еще хуже, чем роль строителя коммунизма в стране советской. Может, оттого, что роли в театрах абсурда — вообще не для меня.

А что такое «православный по воспитанию» я вообще не знаю.

Как не знаю, что такое «православный по невоспитанности».

Вообще-то, говоря о Боге, я, как и все остальные мои соплеменники, плохо представлял себе — о чем говорю. И если я невольно несколько раз кивнул в сторону Аллаха или присел возле Будды, то, надеюсь, современники меня простят, хотя бы потому, что не заметят этого.

— Я думала, что вы — христианин? — проговорила девушка; и по ее выражению лица я понял, что она совсем не думала так.

— Нет, — ответил я.

— Почему? — В ее вопросе предполагалось множество ответов, но, вспомнив пыточные камеры инквизиции, которых в Европе я видел больше, чем храмов, потому что их было построено больше во много раз, я выбрал единственный ответ:

— Потому что христианство не делает людей христианами.

— Так вы вообще — против религии? — спросила Злата; и мне показалось, что она вновь проверяет меня.

— Я не против религии и религий.

Просто я понимаю, что в мировой истории религии были главной причиной и оправданием войн.

А в двадцать первом веке, когда мир не завоевывают, а покупают, религии могут стать единственной причиной третьей, последней, мировой войны.

В двадцать первом веке религии — главная опасность для существования человечества.

С другой стороны, уже то, что я заговорил с девушкой о религии, означало то, что я отношусь к религии с уважением. Если бы относился без уважения, плюнул бы и заговорил о чем-нибудь другом.

При этом я с уважением отношусь и к подвигам Геракла. Но это не значит, что я верю в то, что эти подвиги когда-нибудь свершались.

— Так вы — против Бога? — ожидая моего ответа, девушка в очередной раз приоткрыла ротик. И я в очередной раз грустно улыбнулся:

— Я не против Бога.

Я против тех, кто врет, — я сделал ударение на слове «врет», — что он за.

— А — если, говоря о вере, человек не врет, а действительно думает так?

— Я не против тех, кто говорит правду.

Даже если эта правда основана на лжи.

— Но есть же церковные догмы.

— Злата, догма — это то, что не успевает за временем.

— А что может быть критерием и опорой правды и лжи? — Девочка только думала, что задала мне сложный вопрос — в моем возрасте каждый, кто хоть раз задавался этим вопросом, давно нашел ответ на него:

— У правды — один критерий: искренность.

У лжи — одна опора — лицемерие.

Я понимал, что моя теория и Бога, и истины была глупой.

Потому что ее негде было применять.

Как и очень многие разумные теории.

— Так вы — атеист? — спросила она; и в ее голосе мне послышалась надежда мое здравомыслие.

— Понимаешь, девочка, — ответил я, подбирая каждое слово, — верующие уверены в том, что Бог есть. А атеисты — это люди, сожалеющие о том, что нами не руководит добрая, разумная, мудрая структура.

И если однажды Бог явился бы к людям, верующие упали бы на колени, а атеисты — зааплодировали бы его явлению.

Не знаю, что обрадовало бы Бога больше?

Может быть, атеисты — это просто христиане двадцать первого века.

— Понятно.

Вы уверены в том, что, как сказал Дарвин, — человек произошел от обезьяны? — Злата произнесла эти слова, явно сомневаясь в том, что я смогу ответить что-то разумное.

И в ответ я даже не сказал о том, что этого Дарвин никогда не говорил.

Просто поправил:

— Дарвин считал, что, для того, чтобы быть адекватным, живой организм видоизменяется под воздействием окружающей среды.

— Дарвинизм… — хотела что-нибудь возразить Злата, но не нашла — что.

— Дарвинизм — это грамотный взгляд на жизнь.

— Почему это?

— Потому что в него вписывается все.

— Что, например?

— Например — учеба в университете.

— Это — как?

— Через учебу в университете человек становится миру адекватней. — Я мог бы говорить и дальше, но девушка заставила меня замолчать тем, что задала вопрос, на который у меня не было ответа:

— А православная церковь?..

…Во время нашего, в общем-то, бессмысленного разговора я, как парусник в тумане, иногда нарывался на рифы разума этой девочки.

Так, не зная на что рассчитывая, я спросил ее:

— В какой стране ты хотела бы жить: в стране монастырей или в стране университетов?

И наткнулся на ответ, которого я не ожидал не то что от девчонки, но и от себя самого:

— В стране детских садов.

Но потом все быстренько возвернулось на привычный блуждающий курс:

— В общем, я верю во всемирный разум, — соврала Злата, явно утомленная непрерывной правдой.

И я ответил ей молчащей улыбкой — не знаю, есть ли разум всемирный, а вот районного разума я как-то не встречал.

Может быть, потому, что всемирный разум — очень большой глупец и не понимает, что настоящий разум проявляется не во Вселенной, а во дворе.

А может, потому, что всемирный разум так умен, что решил махнуть рукой на людей, предоставив нам возможность самим решать людские проблемы.

Выходя во двор, я каждый раз вижу — был дворник или нет. А вот был ли во дворе высший разум, я как-то не обнаруживаю.