Книга Евы - Мариан Фредрикссон Страница 11

Женщину на дереве возвращает к действительности стая, снова идущая прямо на ее поляну. Полуденная жара томит и расслабляет. Сегодня стая еще ленивее, чем вчера. Они вповалку падают в тень и засыпают…

Женщина смотрит сверху на спящих сородичей, таких расслабленных, таких органичных во сне. Но они столь же органичны и в своих грубых любовных играх, которым предаются, проснувшись, органичны в своей дикой непосредственности, бессвязной болтовне и смехе. Боже мой, какой у них смех!

Сегодня женщина не переживает, она только наблюдает.

Их течка не трогает ее, их смех окружает ее, но не достигает.

Она думает о маленькой девочке, когда-то избравшей их. И она понимает ребенка: что-то завораживающее есть в этой первозданной грубой наивности.

«Они больше повинуются природным инстинктам и потому проживают гораздо больше нашего, хотя их срок на земле короче», – думает она.

Когда наступают сумерки и стая уходит, она следит за ними, пока не теряет из виду. Там исчезает и рай ее детства.

С темнотой женщина покидает свое убежище на дереве и решительными шагами идет на восток. Так путь домой будет длиннее, но в ее голове наконец-то появилась цель.

Она идет к хижине шамана. Путешествие в темноте отнюдь не из легких, даже если знаешь, что ночью звери никогда не нападают в здешних девственных лиственных лесах. Но она хочет идти именно ночью, когда мысль так ясна.

Она тщательно готовится, ей надо задать несколько вопросов шаману-дождеделателю из хижины на опушке леса.

Как умерла мать? Есть ли в стае кто-нибудь, кто владеет словами? Кто у него сейчас вместо мальчика, после того как они оба сбежали?

Потом вопросы потруднее: как надо говорить с Богом, чтобы все шло к лучшему? Там, дома, ее муж, очевидно, забыл это – ведь с некоторых пор все у них идет из рук вон плохо.

И наконец, что такое смерть? Что имеют в виду ее мертвые дети, приходя к ней по ночам и утешая ее: «Здесь так светло, мама, так прекрасно»?…

Женщина бредет сквозь мрак. Все, что могла, она вспомнила; то, что происходило между образами-видениями, возникшими здесь, она никогда, очевидно, не могла раньше знать. Но, кстати, теперь благодаря им она могла бы вспомнить недостающее.

Она вернулась в стаю, когда к ней впервые пришли месячные, она с болью и вожделением почувствовала вожака, покрывавшего ее. Родила – очевидно, без мук – маленькую девочку, вскоре умершую. И тут в скорби видения вновь захватывают ее, нет, она действительно помнит это, она не выдумывает…

Как забурлили из ее уст слова, когда они швырнули дитя в топь! Как остальные сородичи, сначала смеявшиеся, испугались, стали бить ее и забрасывать камнями. Как она сбежала ночью, как, помня уроки матери, обработала раны водой из источника по дороге к дому шамана.

Как стая догнала ее на следующее утро и как там, в Белом Свете, перед ней стоял вожак, высокий и огромный, взбешенный и похотливый. Как она кричала слова, слова: «Ты, бестия, мерзавец!»

Откуда появились все эти слова, она не знала. Да и сегодня еще не знает.

Но они помогли ей: самец-вожак испугался, отступил перед проклятием, рычал от злобы, уступая ей дорогу на свободу.

А она бежала, бежала к околице, к матери.

«Я иду той же дорогой», – думала женщина, глядя на деревья вдоль тропинки, словно ждала от них подтверждения увиденным образам, вспоминая свое давнее бегство из стаи.

Мать была в хижине. Она все поняла, как только слова заклокотали в горле ее девочки. Самое главное – мать заплакала от скорби по мертвому ребенку. Наконец-то можно было поделиться потерей, наконец-то боль дошла до другого, воспринята, искуплена. «Тогда, именно в тот момент, я переступила порог, – подумала женщина. – С того момента я стала человеком, как мать».

Но шаман забеспокоился. Потерпит ли такое вожак? Достаточно ли долга его память? Умел ли он сообразить, что она бежала именно сюда?

Девочка думала, кивала: возможно. Свою силу он создал не только из власти над стаей, она видела его хитрые глаза и помнила, как он угадывал погоду по облакам и как мог много дней раздумывать над обидой, чтобы потом отомстить. Эта его способность проявлялась почти всегда, когда кто-то нарушал его право на женщин. Девочка стала думать быстрее: да, утреннего позора хватило, должно быть, чтобы в его голове возник план мести.

– Ты должна уйти, – сказал шаман.

Девочка вновь кивнула, да она и хотела уйти. Она помнила материнские сказки из страны детства, сказки о других странах. Она хотела в страну, где детям живется хорошо.

– Пойдем со мной, мама.

Мать очень побледнела – от страха, от скорби? И лишь покачала головой:

– Я слишком стара, дитя, я не могу.

Только тогда девочка взглянула на мать глазами стороннего человека. Какая она тоненькая и старая, руки слегка подрагивают, ноги тонкие и бессильные.

– О, мама, нам надо было бежать давным-давно.

– Возможно, дитя. Но сейчас уже слишком поздно. Тебе надо уходить одной. Иди к реке и перебирайся через нее. Там, на другой стороне, есть земли людей.

Мать поспешила достать котомку, упаковала в нее хлеб, фрукты, кожаный мешочек с водой.

– Одежда, – сказала она, – тебе нужна одежда.

Внезапно появился большой кусок ткани, мягкой, красивой, девочка почти забыла и скорбь и страх – ведь она никогда ничего подобного не видела.

Взрослая женщина, идущая в ночи, остановилась, удивленная. Откуда мать взяла ткань? Какая же она прекрасная и удивительная!

И опять видение.

– Она должна взять с собой яблок, – сказала мать шаману.

Тот кивнул, наполнил еще один кожаный мешок запретными плодами.

– Ешь, девочка, ешь, так ты сохранишь свои утренние мысли.

Как раз в ту минуту, когда она должна была уходить, случилось чудо: мальчик с карими глазами – сейчас уже такой взрослый – оказался рядом с ней.

– Я иду с тобой, – сказал он.

Что помнит она еще?

Мерцающими видениями проносится перед ней отчаяние шамана: он угрожает, бранится, требует и умоляет мальчика остаться. Наконец приходит в бешенство и проклинает.

– Да будет проклята земля из-за тебя, – кричал он. – С трудом будешь ты находить себе еду все оставшиеся дни твоей жизни; тернии и репейник принесут они тебе.

Мальчик держал девочку за руку твердо, напуганно.

А шаман продолжал проклинать, уже величественно и торжественно: