Мой белый - Ксения Буржская Страница 11

Я снова спросила Алену, где мама, где Вера, когда они за мной придут, но вопрос был дежурный – я хотела еще сладких трубочек, кота и игрушки, и, скорее всего, если бы кто-то из родителей сейчас пришел за мной, я бы устроила скандал.

Алена сказала, что родители немного заняты, и ушла разогревать обед.

Тогда я не знала, что прямо сейчас, двумя этажами выше, Вера собирает свои вещи, а мама сидит на полу и воет, как раненая собака. Я не знала, что Вера, неожиданно вернувшаяся со смены, застала маму с незнакомым мужчиной – слава богу, не в постели и уже практически одетыми, но они выпивали, постель была всклокочена, мамины волосы торчали, как рваная трава, а незнакомый мужчина не был им ни другом, ни дальним родственником, ни случайным сантехником.

Вера стояла на пороге кухни и молча смотрела на них. Мама заплакала. Мужчина кивнул и поспешно отправился на выход, просочившись мимо окаменевшей Веры; гулко хлопнула дверь.

– Как же так, – только и сказала Вера.

– Прости, – только и сказала мама.

Затем Вера взяла стремянку и пошла доставать с антресолей самый большой чемодан.

Я играла в бархатного зайчика – снимала с него платьице и укладывала спать. Алена наливала суп в глубокую тарелку с золотой каемочкой. Вера складывала вещи в чемодан, сначала одну за другой, потом просто сбросила с полки рукой. Мама сидела на полу у шкафа и рыдала. И никто не произнес ни слова. Кроме меня. Я сказала: «Зайчик, миленький, спи, тебе пора спать, ложись, закрывай глаза, будь хорошим». Но он мне не отвечал.

Потом заговорили все сразу. Алена спросила, как дела в школе, и я начала рассказывать о Веронике, которая дергала меня за волосы. О Сереже, с которого я сорвала кепку и кинула, а она рассекла воздух, будто летающая тарелка, и упала за шкаф, и оттуда ее было невозможно достать – даже шваброй. Алена сказала: «Плохо».

Вера сказала: «Плохо. Плохо, что ты так поступила со мной. Ты была для меня всем».

– Что значит «была»? – вопрошала мама.

– А что это, по-твоему, может значить?

Вера хладнокровно скидывала в чемодан расчески и банки с кремом со своей полки в ванной. Мама плыла за ее руками и всхлипывала в такт.

– Ты можешь остановиться и поговорить? Просто остановиться и поговорить?

– Не так уж просто остановиться, да?

– Что?

– Просто остановиться, когда понимаешь, что все зашло слишком далеко.

– Это была случайность, ошибка, я сожалею!

– Я сожалею, что стала свидетелем этого. Лучше бы я прочла ваши смс.

– У нас не было никаких смс.

– А у нас не было нас.

Потом мама пришла за мной. Она была уже причесана, глаза красные, но в целом выглядела она ничего. Дома я спросила, где Вера, и мама, стоя ко мне спиной, сказала, что ее срочно вызвали на работу.

В этом не было ничего странного, поэтому я взяла своего зайчика (точнее, зайчика Даши) и пошла с ним в кровать.

Утром мама выглядела не лучше, но и не хуже. Мы молча добрались до школы на автобусе, и я ушла. Вера забрала машину, но оставила нам квартиру.

Мама пришла домой и легла рисовать картину: слезами на полотне подушки. Она несколько картин тогда написала, и все они были черные, как то октябрьское утро. Когда Вера через два дня пришла забирать меня из школы, чтобы объяснить мне свою версию будущего, я спросила только одно:

– Ты видела новые мамины картины?

– Нет, – сказала Вера. – Какое-то время я не хотела бы видеть ничего, связанного с ней. Только тебя.

Перед сном я лежала, смотрела в потолок и вспоминала, как мы играли с Верой в игру: я убегала и спрашивала – ты меня видишь? Она отвечала: да. А теперь – ты меня видишь? – и я пряталась под кровать. Да. А теперь – видишь меня? И я ныряла под стол. Да. Потом я бежала и падала ей в объятия, а она говорила: когда ты будешь совсем далеко, так, что я не смогу тебя увидеть, я надену очки.

Вера, надень очки. Посмотри на меня. Прости маму. Прости маму. Прости маму. Потом я засыпала.