Услады Божьей ради - Жан д'Ормессон Страница 106

Были несчастья похуже, чем этот конец эпохи. Были катастрофы. Была бомба. Я не мог поверить, что эта смесь из Равашоля, Ленина, Жарри и дядюшки Донасьена, помутившая рассудок Алена, когда-нибудь превратится в реальный факт. К ужасному примешивалось нечто комичное. Но ужасное или комичное — пережить это нашей семье было уже явно не под силу. Прошлое, длившееся так долго, прерывалось. Будущее начиналось с нуля. Не исключено, что будущее должно начинаться с изменений. Парадокс, возможно, следовало искать скорее в нашем семействе, все усилия которого были направлены на то, чтобы подчинить будущее прошлому и сделать их неотличимыми друг от друга, превратить их в близнецов путем исключения фактора времени. Во всяком случае, безрассудство одного из членов семьи означало конец этого парадокса. Но было ли это настоящим прогрессом? Мир людей брал верх над кланом. А течение времени, его соблазны и грезы, его безграничные богатства, но также и его ужасы брали верх над застывшим величием неподвижности.

Как вам известно, из мечтаний Алена о революции без программы ничего не получилось. Или почти ничего. Да, были угоны самолетов, были палестинцы с их «черным сентябрем» и японцы с их «Красной армией», были кое-какие уголовники, угонявшие самолеты и требовавшие, чтобы им вернули их подружку или чтобы их принял папа римский. В Германии более успешно действовала банда Андреаса Баадера и Ульрики Майнхоф. Порой я даже задумывался, нет ли связи между бандой Баадера, японской «Красной армией», распинавшей на кресте своих предателей, и заумьями Алена. Но эти действия никак не достигали уровня того кровавого праздника грядущего, о котором пророчествовал мой племянник. Всякий раз, узнавая о захвате заложника или поджоге школы, я пытался найти след Алена, но каждый раз напрасно. Он исчез. Я его не забыл. Не забыл я и нашу удивительную беседу. Порой мне казалось, что ее и не было вовсе. А иногда я спрашивал себя, было ли то, о чем он говорил мне в ту ночь, намного ужаснее всем известных из истории боен, освященных легендами, книгами, государством, воспоминаниями, нашими врагами и нами самими. Святая инквизиция, уничтожение протестантов и евреев, сентябрьская бойня и подавление Коммуны, веками длившиеся пытки, преступления и войны, к которым мы всегда были так снисходительны, разве все это не было гораздо реальнее и ужаснее, чем вся его болтовня? Ведь уже давно убивали преимущественно невинных. В проектах Алена не было ничего такого уж нового. Счастье, мир, справедливость всегда были очень хрупкими. Еще дедушка неустанно это повторял. Этого, конечно, недостаточно, чтобы не касаться существующего порядка, из страха нарушить его. Скорее наоборот. Почва уходила у меня из-под ног, понятия справедливости и истины в конечном счете лишались смысла, оставляя место без всякого рода инверсий и зверств. Во всяком случае, культ семьи во мне был так силен, что мне не хватало племянника: мне хотелось бы продолжить с ним беседу об уничтожении заложников, о поджогах школ и лесов и обсудить такую привычную в нашей семье тему, как ничтожество правительств. Но Алена все не было.

В жизни всегда есть место противоречиям, и Ален, так стремившийся освободиться от всего, что было священно в наших глазах, умудрился сотворить некое новое священное. С группой юношей и девушек, в большинстве своем очень молодых, он стал организовывать тайные сборища — нечто среднее между сатанинской мессой и тренировочным лагерем, — черпавшие свое вдохновение в учении Гурджиева и Жоржа Батая, в индуистской религии и в откровенном национал-социализме, причем вся эта смесь подавалась под соусом Ленина, Ницше и дядюшки Донасьена. Ален называл это опытом обращения с духовными бомбами. После событий, о которых я коротко расскажу, полиция и пресса занялись этими темноватыми делами. Атмосфера таинственности, страх и сумбурность всей этой истории так и не позволили им разобраться в ней до конца. Собрания обычно проходили где-нибудь в амбаре или в подвале, но чаще всего под открытым небом, посередине поляны, где распинали на кресте летучую мышь или сову. Сначала участники некоторое время обменивались ударами розг, потом занимались любовью и, чтобы поупражняться в уличных боях, стреляли из настоящего оружия боевыми патронами по мишеням с изображением фигур, одетых в американские куртки. Ален читал вслух какой-нибудь текст маркиза де Сада или что-нибудь, относящееся к дзен-буддизму, иногда речь Троцкого или Геббельса, страницу из Евангелия, из Лотреамона или из Жарри. После этого приступали к совместному застолью, называвшемуся «Тайной вечерей» или причастием, которое сводилось в основном к обмену наркотиками: от гашиша, вызывавшего смех, и до героина или ЛСД. Роль Алена мне до сих пор представлялась довольно загадочной: для одних он был вожаком, для других — мечтателем, над которым скорее подсмеивались. Неясно было также, какая связь существовала между этой группой и организацией «Народная услада»: то они как бы полностью сливались друг с другом, то между ними обнаруживались какие-то различия. Иногда же они вообще растворялись в воздухе, и тогда в глазах следователей и журналистов они выглядели выдумками и плодом коллективной фантазии. Однако какие-то следы оставались: распятые совы, неизлечимые наркоманы, в бреду звавшие Алена, листовки, так меня поразившие, драма, о которой я расскажу дальше, и исчезновение моего племянника.

Газеты того времени — это происходило в 1970 году — довольно много писали о приключениях некой шестнадцатилетней девочки, фамилию которой разглашать было запрещено законом. Ее звали Жизель Д., и ей тоже суждено было сыграть странную и зловещую роль в истории нашей семьи. После той ночной беседы с Аленом, так меня изумившей, я долго не знал, как поступить. Как истинный реакционер и сторонник репрессивных мер, я хотел поначалу, чтобы избежать трагедии, пойти и предупредить полицию. Но я обещал хранить тайну. К тому же Ален был моим племянником, и я перенес на него любовь и даже преклонение, которые я всегда испытывал к его отцу. Да и что мог я сказать конкретно комиссару полиции, если бы пошел к нему? Что племянник рассказывал мне… что он читает плохие книжки… что у него странные идеи и что он вынашивает опасные планы?.. Надо мной бы просто посмеялись. И я ничего никому не стал говорить. Все последующие месяцы я редко видел Алена, его высокую фигуру близорукого бродяги с барскими замашками. Я волновался и боялся за него подобно инспектору Ганимару, ожидающему очередной выходки Арсена Люпена, или доктору Ватсону, потерявшему след Шерлока Холмса, странным образом превратившегося в профессора Мориарти. Когда однажды утром мне позвонил инспектор полиции, изъявивший желание поговорить со мной, как он выразился, «по делу, касающемуся вашей семьи», я испытал смешанное чувство тревоги и почти облегчения: ну вот, Алена схватили, и им уже о нем что-то известно. Оказалось, что нет, что им было известно очень мало. Через некоторое время позвонил в свою очередь Клод. Имя Алена упоминалось среди ряда других, и, поскольку он был неуловим, на всякий случай полиция хотела получить какую-нибудь информацию от его родных. Клода вызвали в полицию, и он попросил меня ему помочь.

Произошла ужасная история. В песчаных ландах недалеко от реки Сарта, примерно в сорока километрах от Плесси-ле-Водрёя, обнаружили тело Жизели Д. У нее были выколоты оба глаза. Она была еще жива, и ее смогли допросить. Она уверяла, что сама себе выколола глаза раскаленной на огне железкой. Зачем? Чтобы наказать себя. Наказать себя за что? Объяснение было весьма путаным. Упоминались наркотики, кровосмешение, чувствовалась почти мистическая экзальтация, ужас от содеянной ужасной ошибки. У следователей были сомнения: они не верили, что шестнадцатилетняя девчонка смогла выколоть себе глаза заточенной железкой? Их мнение склонялось к суждению, что это ее так за что-то наказали. Но кто был исполнитель — неясно. Девушка постепенно выходила из состояния комы. Она говорила о своем брате, чьей любовницей она, похоже, была, об Алене, в которого она, кажется, была влюблена, еще о пяти-шести юношах и девушках, которые в довольно пустынной местности, буквально в двух шагах от прелестного, типично французского пейзажа, такого спокойного и прекрасного, воспетого столькими поэтами, предавались развлечениям, приведшим в ужас даже полицейских, привыкших к классическим сценариям тривиального шантажа, заканчивающегося тремя пулями в живот.