Шатуны - Юрий Мамлеев Страница 10

Сошли минут через двадцать. И сразу же начался лес, вернее парк, безлюдный, но не мрачный, похотливо-веселый, солнечный.

Анна провела Федора по тропинке и скоро они очутились около поляны; в центре ее было несколько человек мужского пола…

— Садитесь, Федор Иванович, здесь на пенек и смотрите, — улыбнулась ему Анна. — Увидите представление.

И оставив его, она направилась к этим людям. Их было всего четверо, но Анна стала разговаривать с одним из них — астеничным, среднего рода, чуть женственным молодым человеком в белой рубашке лет двадцати восьми. Очевидно она что-то рассказывала ему о Соннове, и он смеялся, даже не глядя в сторону недалеко расположившегося Федора.

Человек в белой рубашке вдруг сам присел на пенек; у ног своих развернул сверток с холодной закуской и бутылью сухого вина. Анна прилегла рядом. Молодой человек повязал себе на шею салфетку и разлил вино по стаканам. Вдруг он хлопнул в ладоши — и остальные три человека: один — приземистый, но крупный, с бычьей шеей и непонятно-дегенеративным лицом, второй — высокий, тоненький, извивный, а третий — изящный, белокурый, как маленький Моцарт, с воем бросились в сторону, к дереву, где лежали какие-то сумки и сетки.

Набросившись, они стали что-то вынимать из сеток. К немалому удивлению Федора это оказались: два щенка, котята, птички в клетке и еще какая-то живность… Тот, кто был с непонятно-дегенеративным лицом, схватил щенка и, вцепившись, перекусил ему зубами горло… Тоненький, присев, сделал какие-то нелепые, похожие на ритуальные движения и вынув иглу, стал выкалывать котятам глаза. Белокурый же, спрятав личико на нежной груди, покраснев от усилия, пинцетом расчленил птенчика. Молодой же человек в белой рубашке сидел на пеньке и, отпивая сухое вино, плакал.

По всей поляне несся визг животных и урчание людей.

Тоненький так двигал задом, как будто он онанировал.

Приземистый, оторвав одному щенку голову, принялся за другого: он продалбливал ему череп сапожным инструментом.

Белокурый же, озабоченный, так ретиво уничтожал птиц, что кругом — по ветру — носились перья. Всем им это занятие видно приносило огромное наслаждение. Через несколько минут все сумки были опустошены…

Анна зааплодировала.

Двое молодых людей возвращались обратно: позади них была лужа крови и расчлененные конечности. Третий же — белокурый, таинственный, как Моцарт — с радостным визгом носился по поляне, воздевая руки к небу…

Приземистого, когда тот подходил, Федор успел получше разглядеть. Он действительно имел свирепый вид: это было низенькое, крепкое существо лет двадцати пяти, с широкой грудью и длинными, волосатыми руками; кроме выделяющегося непонятно-дегенеративного лица поражал также его отвислый зад.

Тоненький же — его одногодка — наоборот был очень нежного сложения, и к тому же робок и застенчив; он все время краснел и глаза прятал внутрь себя, под лоб, словно они были неземного цвета…

Друг Ани, перестав плакать, неожиданно перешел на разгульно-истерический хохот и ударил палкой приземистого. Тот поджался, как собака.

Аня продолжала о чем-то весело болтать со своим приятелем; подошел Федор.

— А вот и наш коллега. Из самых глубин народа. Этим и интересен, — представила Анна Федора. Анин друг рассмеялся и похлопал Соннова по животу. — А я Падов Анатолий, — представился он. Никогда еще с Федором так не обращались; но его тянуло к этим людям и он молчал, поводя мутным взглядом по затихшей лужайке.

Анна представила и «шутов».

— Пырь, — назвал себя приземистый.

— Иоганн, — назвался тоненький.

В это время подскочил изящный. Сквозь его бледное, красивое лицо виделось его второе личико, изъеденное серой смертью; оно чуть дрожало от наслаждения.

— А этот у нас меньшенький, Игоречек. Ему двадцать один годик, — ласково вымолвила Анна и потрепала меньшего по волосам.

Ее друг, Анатолий Падов, — движения у него были быстрые и веселье полное, но нервно-истерическое, — отозвал ее в сторону. Потом, махнув рукой, пошел в лес.

Анна подошла к Федору.

— Толя отдохнул и хочет быть один, — ласково сказала она. — Так что, Федор Иванович, пока я вас познакомлю, так сказать с галеркой… И вам ведь, наверное, надо развлечься. Эти как раз пригодятся… Простые ребята. Кстати, нельзя ли взять эту компанию к вам в дом… На день-два…

— Берите всех… Клавуша дозволит, — прорычал Федор.

И компания двинулась к станции.

Впереди шли Соннов и Аннушка. Садисты трусили чуть позади.

— Неплохо и пообедать, — неторопливо проурчал Пырь.

— А ведь действительно, — обрадовалась Аннушка. — Господа, здесь кажется недалеко есть обвалившийся ресторанчик.

(Федору понравилось, что она называла всех «господами». Видимо это было в обычае.)

Ресторанчик походил на столовую для разведения мух.

— Ничего, зато в тепле и не в обиде. У Бога под крылышком. Так-то, — ворковала Аннушка.

Все расселись за липким, безжизненным столом. На Барскую напал стих и она непрерывно болтала. «Девка… Треплива… А ум есть», — отхлебывая суп, вспоминал Федор некоторые Анины высказывания.

— Вы знаете, Федор, — попивая винцо, болтала Анна, — я ведь все-таки женщина и поэтому не всегда думаю о смерти… Сейчас, например, я хочу быть ребенком… Просто ребенком… Шаловливым ребенком на краю вулкана… Вот я вам объясню про Пыря, — и она указала на приземистого. — Он — свой человек… Не смотрите, что у него такие свирепые черты лица, это от размышления… Пырь, покажи петлю.

И Пырь, приоткрыв рваную полу пиджака, робко показал мощную веревочную петлю.

— Видите, как он смущается, — продолжала Анна. — Пырь применяет эту петлю только против людей. Он ненавидит их лютой ненавистью. Однажды в Москве он пришел с этой петлей на утренний киносеанс. Народу почти никого не было и он сел позади жирной, обожравшейся домохозяйки, которые урывают время между очередями в магазинах, чтоб посмотреть картину. Когда погас свет и началось представление, Пырь накинул на ее жирную шею петлю и затянул… Ха-ха… Животное захрипело и стало топать ногами. Пырь почему-то бросил все и незаметно вышел из залы, а животное, хоть и не задохнулось, но совсем одурело от ужаса и непонимания, и, когда Пырь оказался на улице, уже подъезжала скорая помощь…

Так за легкой, веселой беседой прошел обед.

Когда шли к станции по широкой, пыльной улице, с низенькими, образующими свой потный мир домиками, Анна сказала, указав на тоненького.

— Иоганн у нас скрипач. Любитель романтической музыки. Тоненький застеснялся.

— Ну а Игорек, — добавила она, обласкав меньшего, — совсем особая статья.

Федор поворачивал свою грузную голову то к одному, то к другому…

На подходе к Клавиному дому, Аня улыбалась: «сегодня я неплохо отдохнула», — подумала она.