Тысяча ночей и еще одна. Истории о женщинах в мужском мире - Ханан Аль-Шейх

Я не помню, восемь или десять лет мне было, когда я впервые услышала слова «Альф лайла ва лайла» – «Тысяча и одна ночь». Зато помню как сейчас, как потрясла меня радиопостановка по этой книге: шум и гомон базаров, топот конских копыт, скрип дверей темницы… Как вздрагивал приемник от тяжелых шагов ифрита, а в начале каждой передачи – от знаменитого крика петуха, на который отзывались все петухи нашего квартала.

Я вспомнила, что у моей одноклассницы есть дома «Тысяча и одна ночь», и поспешила к ней, чтобы поглядеть на несколько томов в застекленном шкафчике, рядом с резным слоновьим бивнем. Книги были в кожаном переплете с золотым тиснением. Я попросила у подруги разрешения хотя бы потрогать один из томиков, но она ответила: ее отец всегда запирает шкаф и держит ключ в кармане, потому что говорят, будто, прочитав все сказки «Тысячи и одной ночи», человек тут же умрет. Конечно, ни я, ни моя подруга тогда не догадывались, что книгу попросту прятали от женщин – из-за ее откровенной сексуальности.

С годами мое увлечение «Тысячью и одной ночью» прошло, сменившись отчаянным желанием сбежать из изображенного в ней мира. Но образ Шахразады меня не отпускал. И я решила разобраться, почему ученые видят в ней гениальное произведение и краеугольный камень арабской литературы, притом что для большинства арабов ее собственная история – не больше чем красивая рамка, способ соединить сказки между собой. Я читала страницу за страницей, дивясь упорству Шахразады, которая, оставаясь узницей царя, говорила с ним с искренней прямотой. Постепенно я поняла, что ее оружие – искусство в наивысшем его проявлении, бесконечное сочинение великолепных историй. Чем дальше я читала, тем больше восхищалась спокойным и простым стилем, который так ожесточенно критиковала раньше. Меня восхищала простота и безыскусность языка – речь людей, которые не обращаются к словарю, чтобы выразить свои эмоции – настоящие, грубые, сильные, искренние, – будь то восторг, печаль или ненависть. В их голосах слышатся отзвуки магического реализма с его флешбэками и соединением обыденного и сверхъестественного; прежде я даже не подозревала об этом.

На этот раз чтение «Тысячи и одной ночи» явилось для меня глубоко личным переживанием: я словно неслась на волшебной колеснице к древним истокам культуры и классическому арабскому языку. Поразительно, в какой мере сегодняшнее общество сохранило в себе дух наших далеких предков: мы каждый день живем по их сказкам, мудрым и прозорливым, в которых законы и нравственные нормы проистекают не из религиозных догм, а из житейского опыта и глубочайшей любви ко всему живому. «Альф лайла ва лайла» сильнейшим образом повлияла на всю арабскую культуру: персонажи стали именами нарицательными, а цитаты – пословицами и поговорками. Меня охватил благоговейный трепет перед сложным миром, где возможно общение между людьми, джиннами и зверями настоящими и сказочными; я не могла сдержать улыбки, читая правила поведения и подробно изложенные требования этикета. Но как арабскую писательницу меня особенно очаровало то, что женщины в этих древних забытых обществах, оказывается, вовсе не были пассивны и запуганы; они демонстрировали сильную волю, смекалку и остроумие, признавая в то же время, что их хитрости и уловки – вторая натура слабых и угнетенных.

Закончив адаптацию девятнадцати историй для сцены и для этой книги, я поблагодарила Шахразаду за то, что она открыла передо мной дверь в мириады миров. И, вернувшись в наш век, поняла: в каком-то смысле отец моей подруги был прав, говоря, будто любой, кто дочитает «Тысячу и одну ночь», умрет: читатель действительно может почувствовать тоску и бессилие, покинув возвышающие душу, сверкающие яркими красками бесчисленные миры «Тысячи и одной ночи». Я надеюсь, что это путешествие принесет вам такое же наслаждение, как и мне.