Мой папа – мальчик - Елена Ожич Страница 9

— Нет, — сказал папа, — если не найдём, я не смогу сидеть на шее у мамы. Я уйду скитаться. Или подделаю документы и поступлю в суворовское училище.

— Ну и всё-таки, — спросил я, — что там такого, в твоём детстве, произошло, что ты сейчас не хочешь хоть немного снова побыть мальчиком?

Папа помолчал, раздумывая, стоит ли посвящать меня в тайны своего тёмного прошлого. Но потом всё же решил ничего от сына не утаивать, сам же вчера каялся в том, что не разговаривает со мной по душам.

— В шестом классе, — начал папа, — произошла одна очень дурацкая история. Очень глупая…

— Ты продолжай, — приободрил его я. — Я всё пойму.

— Наш шестой «А» как-то сорвал урок музыки.

— Ну, в общем-то, обычное дело… — поддакнул я. Но папа так странно на меня посмотрел, что я поспешил поправиться: — Может, и не совсем обычное, но ничего сверхъестественного в этом нет.

— Да, я тоже так думаю, — вздохнул папа. — Но иногда из-за каких-то глупостей меняется вся жизнь. На уроке музыки мы разучивали одну песню. Не знаю, как так вышло, но только когда Марина Петровна давала нам команду петь, мы все начинали мычать.

— Мычать? — спросил я. — Всем классом?

— Ну да. Мы думали, что это очень смешно. Марина Петровна сначала просила нас утихомириться, взывала к нашей совести. Потом стала вызывать нас к доске, чтобы мы пели по одному. Тот, кого вызывали, пел, куда ему деваться, а все остальные мычали. Потом вообще начались форменные безобразия — все стали толкаться, галдеть, стучать стульями. Марина Петровна колотила по клавишам как можно сильнее и грозила нам всевозможными карами за срыв урока. Но вот прозвенел звонок с урока, и все кинулись к выходу. Но у двери Марина Петровна оказалась раньше нас. Она распахнула свои широкие объятья, и несколько человек с ходу врезались в её бюст, обтянутый кримпленовым пиджаком. Объятия музычки захлопнулись, поймав пятерых хулиганов. «Петров, Иванов, Николаев, Сидоров и Борис Свершов, — объявила Марина Петровна, — вы отправляетесь домой за родителями! Немедленно!»

— Ого, — сказал я. — Серьёзный, хотя и вполне предсказуемый оборот.

— Иванов привёл старшего брата. Петров сказал, что у него дома только бабушка, которой очень трудно ходить.

Хотя все знали, что бабушка у Петрова на раз догоняет уходящий от остановки автобус. Николаев вообще никого не привёл, просто ушёл домой, и всё. Сидоров сказал, что у него сегодня соревнования по шахматам, где он будет бороться за честь школы. «Ты бы лучше за свою честь боролся», — сказала ему Марина Петровна и отпустила с миром. Мне же соврать было нечего, мама была в отпуске и уехала отдыхать по профсоюзной путёвке в Ленинград, а к папе я с такими вопросами соваться не решился. И я остался в школе маячить на лестнице. Вечером Марина Петровна, увидев меня, спросила: «Свершов, ты почему ещё здесь? Где родители? Ну, иди домой, не ночевать же тебе в школе. Завтра разберёмся».

— Ну, не так уж и плохо для тебя закончилась эта история… — сказал я.

— Да в том-то и дело, — вздохнул папа, — что с этого всё и началось. После уроков Петров, Иванов, Сидоров и Николаев собрались на школьном стадионе и давай хвастаться, как они ловко провели музычку. И ждали, что скоро к ним выйду и я, и расскажу, с помощью какого вранья мне удалось избежать наказания. А я не вышел. Я остался на лестнице. И они решили, что я их там закладываю, сдаю, предаю — в общем, любезничаю с нашей музыкантшей, изворачиваюсь и говорю: «Да это не я, это всё они, я просто первый побежал…» И ведь не докажешь потом, что такого не было! — воскликнул папа.

— Раз уж они тебе друзья, то могли бы и доверять товарищу… — начал я, кажется, понимать весь ужас папиной ситуации.

— Да в том-то и дело, что не друзья. Ну, то есть, как контрольную списывать, так, конечно, друзья. А как чего другое — так какие уж тут друзья… — вздохнул папа.

— И дальше что?

— А дальше я пошёл домой. С надеждой, что музычка всё забудет и к следующему уроку — а музыка у нас была только раз в неделю — ничего не вспомнит. Возле подъезда на лавочке сидела соседка — бабушка-общественница, вроде нашей Склочневой. «Борис, — сурово сказала она, поджав губы, — тут твои приятели стену в подъезде измазали. Много-о-о про тебя интересного написали. Быстро домой за тряпкой, стену отмывать!»

— Вот гады! — Папу было действительно очень жалко.

— На стене возле лифта, хорошо, что не краской, а мелом было написано: «Борька Свершов, ты дурак, козёл и предатель! В школе можешь больше не появляться. Ты знаешь, что бывает с предателями и подлыми трусами! Смерть предателю!»

— А ты что?

— А я начал рукавом стирать эти несправедливые слова и от обиды закусил губу, чтобы не расплакаться. Шершавая стена больно царапала ладонь, со двора в открытую дверь подъезда заглядывала соседка и покрикивала: «Ходют тут всякие, по подъездам гадят! Ещё обижаются, когда им замечания делают!» И, как бы я ни сдерживал слёзы, я всё равно расплакался. Приду завтра, думал я, всё им объясню, они же ничего не знают!

— И что было завтра? — Я как будто сам стоял в том подъезде рядом с папой и стирал ладонью эти ненавистные колючие буквы.

— На следующий день никто со мной в школе не разговаривал. Мне объявили бойкот. В раздевалке в карман пальто положили воздушный шарик с водой. Когда я попытался его достать, шарик лопнул, и я шёл домой в мокром пальто. Со мной никто не хотел сидеть ни в столовой, ни в классе. Девочки тоже не хотели со мной дружить. Я просил родителей избавить меня от такого позора и перевести в другую школу, но они не согласились.

— А ты им рассказал почему?

— Папа сказал, что мужчина должен решать свои проблемы сам, какими бы они ни были.

— И долго так продолжалось?

— Ну, в школе… Я хотел быстрее стать взрослым, чтобы самому решать, как мне жить и где учиться. Окончив девятый класс, я забрал свой аттестат о неполном среднем образовании и отнёс его в другую школу. Мама узнала об этом только в октябре, когда пришла пора идти на родительское собрание в новую школу, ей классный руководитель позвонила. Мама рассердилась, а потом обиделась. Сказала, что я скрыл от неё, что я не доверяю ей. Короче, дома был скандал.

— Но ты же пытался ей сказать!

— Теперь ты понимаешь, почему я не хочу снова быть мальчиком? — спросил меня папа, ковыряя своё мороженое, которого он не съел ни капельки.

— Теперь понимаю, — вздохнул я.